К власти Миро всегда был холоден; потому вместе с женой править отказался. Он был ее опорой, поддержкой и главной защитой - глупец тот, кто посмеет поднять на герцогиню руку. Его инстинкты, запрятанные силой воли глубоко внутрь, не позволят даже приблизиться обидчику к его любимой женщине.
Через пару месяцев Паррос пришел к нам один. Поставил на холодный камень бутылку, положил рядом цветы и расплакался, глупо улыбаясь и то и дело размазывая слезы по щекам.
- Мальчик... У нас мальчик родился! - поглаживая плиты, он дрожал от ветра и счастливого возбуждения. - Как бы я хотел, чтобы вы увидели нашего первенца. Подержали в руках, поцеловали... Дана так сильно мечтала, что вы будете рядом... с нами...
Я расплакался вслед за ним. А Хамира спрятала лицо у меня на груди и закусила губы. В тот день Паррос крепко выпил, омывая наши ступени алкоголем.
Больше при нас близнец никогда не смел даже слезинки проронить.
Бывали дни, когда Миро приходил один или с сестрой. Мина Паррос всегда тепло улыбалась, часто приносила полевые цветы и без умолку трещала обо всем на свете. И пела. Пела тихо, только для нас; пела колыбельные. Она рассказывала, как настояла на восстановлении пещеры, как руководила строительством; хвасталась, что там сейчас все так красиво и опрятно. После правления герцога осталось много детей, беспризорников без тепла и крова. Мина нашла смысл своего существования в опеке над ними. Она каждый раз повторяла нам - будто я стал бы ее осуждать: «Сестра была бы довольна. Правда, Хами?» Всю жизнь, оставаясь одна, она посвятила другим, защищая, обучая и наставляя. Словно чувствовала непрекращающуюся кусачую вину за то, что нас больше нет рядом, - будто тогда могла что-то изменить. А еще она присматривала за Франческо.
Фран так и не пришел. Ни разу с того момента, как за нами обоими закрыли двери. Сначала я думал дуться, обижаться. Видел в этом предательство - со мной он знаком не так давно, хорошо, но я считал его своим другом. А Хамира? Он боготворил ее, не мог же вот так сразу забыть обо всем, бросить нас?! Он...
Мина долго мялась, умалчивала, а потом призналась: он просто не мог. Не мог заставить себя подняться, прийти, посмотреть. Не мог поверить. И уж тем более заговорить с нами. Он потерялся, остался навсегда посреди провонявшего войной и кровью поля. Теперь ему всегда снится один и тот же кошмар: обессиленный, с кровоточащим боком, он смотрит в глаза близнецов, слышит плач Даны и держит нас на руках. И воет. Мина говорила, что он постоянно закрывается в четырех стенах, перестал готовить и даже ест со скандалом. На приглашение Даны переехать под ее крыло, во дворец, он отказался; от поддержки Тотани и Миро отвернулся. Лишь Мина осталась рядом, настояла на своем присутствии. Когда она рассказывала нам о нем, голос ее становился тихим, она прятала глаза и нервно перебирала пальцами. Даже это она вменяла себе в вину.
Фран не желает никого слышать, он замкнулся. Ничего не ест, мало спит. Перестал разговаривать. Знаешь, Хами, он так изменился; похудел, осунулся, щеки впали. Ему плохо без вас. Вы теперь... Миро говорит, что он... Я не верю, конечно, просто нужно время...
Миро говорит, что Фран сошел с ума.
Наш бедный Франни не смог смириться. Мне страшно осознавать, но парнишка словно перестал жить; с той самой секунды, как мы закрыли глаза. Раньше я считал, что такое - глупые сказки. Но Элемаль на самом деле опустел, сгорел. Мы были для него семьей, и он ее потерял. Второй раз ему не оправиться. Хотя я до сих пор, спустя столько времени, верю, что все еще изменится, и он снова начнет жить. Он же сильный, сильней нас всех.
Пару раз к нам приходила семья Мари. Бабушка с карапузом подолгу стояла перед нами, рассказывая малышу, какими прекрасными были его мама и маленькая тетя с алыми глазами. Ребенок слушал ее и таращил на нас глазки, иногда показывая пальчиком. Возможно, по какой-то причине он единственный был способен видеть нас. В его жизни настал покой, никто не имел понятия о его существовании - о ребенке все забыли. Остатки зверей, что-либо о нем знающие, считали малыша убитым по приказу Овермаха; наша семья попрощалась с ним еще во время пожара в пещере. Я лишь надеялся, что судьба наконец-то позволит этому мальчику стать человеком, не преследуемым прошлым. Когда он вырос, то по взял это в привычку - приходил к нашему порогу каждые выходные и подолгу молчал, словно гипнотизировал камни. И улыбался. А его приемный дядя часто приходил сюда, чтобы просить прощения. Будто именно он в чем-то виноват.