Оправдались мои догадки и насчет Миллы Йовович: «Возвращение в Голубую лагуну» он смотрел раз пятнадцать, если не больше.
Но как только речь зашла о том, как мальчик, спекулировавший жевательной резинкой, стал мультимиллионером, язык Бориса изменился: «решали вопросы», «заносили кому надо», «нам повезло», «нас поддержали» – и почти никаких деталей.
Такова особенность русского бизнеса – он владеет речью, но не имеет своего языка.
– Мы были помпейскими кошками, – сказал он. – Вы знаете, что при раскопках Помпеи археологи не нашли ни одного кошачьего трупа? Собак нашли, а кошек – нет. Кошки почувствовали беду и сбежали незадолго до извержени Везувия…
Ближе к вечеру он наконец заговорил о моем гонораре.
– Нам еще предстоит снимать фильм по этой повести, и мы думаем… – Он посмотрел на жену – она кивнула. – Мы думаем привлечь вас в качестве сценариста. Но это следующий этап, а сейчас… Сто тысяч?
У меня перехватило дыхание, но Лу за спиной мужа покачала головой, и я, проглотив ком в горле, с сомнением протянул:
– Ну как вам сказать…
– Хорошо, сто пятьдесят. – Борис хлопнул ладонью по столу. – Не пора ли ужинать, моя сладкая?
Сладкая ответила ему холодной улыбкой.
За ужином Борис так набрался, что нам пришлось вести его в спальню под руки.
Когда он заснул, мы спустились на террасу, чтобы выпить кофе.
Я чувствовал себя триумфатором, которого по Тверской, устланной стодолларовыми купюрами, под восторженные крики толпы и рев ста оркестров везут к Кремлю в золотой повозке, запряженной Миллой Йовович и Брук Шилдс. Никакого менее глупого образа придумать в тот момент я просто не мог – голова кружилась от допаминов и эндорфинов, кипевших в моей крови. Я был в восторге от прекрасного хозяина, прекрасного дома, прекрасного заката и прекрасной Лу, сидевшей напротив и пытавшейся вернуть меня на землю.
Лу говорила о квартире, которую я наконец-то смогу купить, о риелторах и комиссионных, а я смотрел на нее дурак дураком и улыбался. Но когда я попытался залезть ей под юбку, она сделала строгое лицо и сказала шепотом:
– Здесь же всюду камеры, даже в саду.
Камер не было только в хозяйской спальне и примыкавшей к ней ванной – туда мы и отправились.
На цыпочках прошли мимо широкой кровати под балдахином, на которой спал Борис, проскользнули в ванную, Лу сняла платье, легла на пол и прошептала: «Послюнявь меня, милый, пожалуйста».
Через час-полтора мы вышли из ванной, держа туфли в руках, и двинулись было к двери, которая смутно белела в темноте, но тут вдруг Лу замерла посередине спальни, и я чуть не налетел на нее.
Она не сводила глаз с мужа, развалившегося на кровати под балдахином.
Тело его казалось угольно-черным.
Я легонько подтолкнул Лу, но она сжала мою руку и проговорила вполголоса:
– Он не дышит.
Только тогда до меня дошло, что Борис действительно не подавал признаков жизни. Никаких.
Лу отдала мне свои туфли, приблизилась к кровати, склонилась над мужем, а потом вдруг сказала во весь голос:
– Включи свет, пожалуйста.
Я поставил ее туфли на журнальный столик, стоявший у стены, включил свет, обернулся и увидел Бориса, который лежал на спине, облепленный окровавленными простынями. Его голова таращилась на меня с соседней подушки.
На мгновение мне показалось, что все вокруг – молочно-желтый потолок, бежевый ковер на полу, дверцы стенных шкафов, золотистый торшер в углу, белый телефон на прикроватной тумбочке – забрызгано кровью.
Значит, пока мы с Лу занимались любовью, кто-то проник в дом, убил ее мужа и скрылся. Убийство произошло в двух шагах от нас, за стеной, а мы и не заметили.
– Ты что-нибудь слышал? – спросила Лу.
– Слышал, как он храпит, а потом не до того было…
Лу подошла к окну, отодвинула штору, вздохнула.
– Вот и дождь, – сказала она. – Пойдем.
Я схватил ее туфли, и мы побежали вниз.
Лу решительно направилась в кабинет мужа, включила настольную лампу, легко сдвинула вбок секцию книжного шкафа, за которым – я такое видел только в кино – оказался сейф, набрала код, открыла стальную дверь, присела на корточки, вытащила с нижней полки спортивную сумку.