арестовали в Сочи. А мы смогли увидеть его уже только в КГБ, когда нам позволили свидание.
Мы вошли в комнату и увидели поседевшего усталого мужчину, в котором с трудом
узнали отца. Первое, что ему сказала мать: «Это твои дети», и указала на меня с братом. Мне
тогда было десять лет, а брату восемь. Папа посадил нас к себе на колени и первым делом
спросил: «Музыке учитесь?» Конечно, мы учились.
Потом отца приговорили к ссылке в Свердловскую область. Мы об этом узнали, когда в
очередной раз принесли передачу в тюрьму и у нас отказались ее принять. «А вот оттуда он уже
не вернется», — горько произнесла мама.
У нас дома в тот же день устроили обыск — мы уже официально считались членами
семьи врага народа. Вся квартира была перевернута вверх дном. «Вы что, письма Гитлера
ищите?» — спросила у солдат мать.
Как мы потом поняли, они искали ту самую фотографию, которую нам сумел переслать
отец во время войны. А мать, как только раздался стук в дверь и она догадалась, зачем к нам
пришли, спрятала это фото у себя на груди. Там искать энкавэдэшники не осмелились. И эта
фотография у нас сохранилась.
В результате обыск ничем не закончился, но нас фактически лишили квартиры — две
комнаты из трех были опечатаны. И тогда мать отправилась в Москву, к Сталину. Чтобы
добиться встречи с вождем, она позвонила Эгнаташвили, коменданту Кремля, который, как все
говорили, приходился Сталину родным братом по отцу.
Тот принял маму, но сказал, что встречу со Сталиным он может попытаться организовать
лишь через несколько месяцев. Так долго оставаться в Москве мама не могла — в Тбилиси же
были мы с братом. И тогда она показала Эгнаташвили то самое письмо, которое деду прислал в
больницу Сталин.
Письмо произвело впечатление, и Эгнаташвили устроил маме встречу с одним из
больших чиновников КГБ. Тот бережно достал письмо из конверта (на нем по-русски было
написано: «Товарищу Александру Кавсадзе от И. Сталина») и нежно, словно боясь причинить
ему боль, обеими руками положил листок на стол перед собой.
«На своем пишет», — прокомментировал он, увидев грузинские слова. А потом
продолжил: «Вы даже не представляете, что вы имеете! С освобождением мужа я вам ничем
помочь не могу, это не входит в мою компетенцию. А вот с квартирой мы вопрос решим сегодня
же».
И правда, мама находилась еще в Москве, когда к нам пришли офицеры и сорвали с
запертых дверей печати.
Отец прожил в ссылке семь лет. Мама лишь один раз смогла съездить к нему.
Устроившись проводником товарного состава, она оставила нас с братом у своей сестры и
поехала к отцу. Только в один конец дорога занимала больше месяца.
А так мы обменивались с отцом письмами и фотографиями. Он все удивлялся — неужели
на самом деле мы с братом так быстро растем? Мы отправляли ему карточки: на одной стою я,
затем мама и, наконец, самый маленький по росту, мой брат. На другом фото уже другая
композиция: я, мой брат и самая маленькая — мама.
В 1952 году мы хоронили сестру матери. Помню, было очень жарко на улице, и вдруг у
меня началась какая-то дикая истерика: я принялся рыдать и не мог остановиться. Потом мы
узнали, что аккурат в это мгновение в ссылке умер мой отец. Спустя время нам вернули его
вещи — письма и наши фотографии, которые он хранил.
Мамы не стало, когда ей было 68 лет. Она умерла у меня на руках. Никогда не забуду, как
она изогнулась, ее глаза потеряли фокус, а с уст сорвалось имя отца: «Даташка». И она ушла
навсегда.
25 февраля 1956 года в Москве на XX съезде партии был прочитан доклад Хрущева о
культе личности, а уже в начале марта о нем знала вся Грузия. Поначалу митинги собирались у
Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»
58
памятника Сталину и носили мирный характер. Я с друзьями тоже был там, мы даже принесли
к памятнику огромный венок из цветов.
Толпа была громадная, наверное, в несколько тысяч человек. Памятник стоял на двух
мраморных плитах, обрамлявших постамент справа и слева. На одну из этих плит, как на сцену,
поднимался очередной выступающий и говорил речь.
Помню, рядом со мной в толпе стоял один мой знакомый. И вдруг он, почти не размыкая
губ, говорит мне: «Хочешь, я сейчас всю толпу поставлю на колени?» А надо заметить, он был
прирожденным трибуном, у него даже рот, когда он начинал говорить, словно складывался в
трубочку-рупор. Но одно дело пламенно и громко произносить речи, а другое — поставить на
колени тысячи человек, да еще возле памятника Сталину.
Разумеется, я ему не поверил. И тогда Илико, хитро посмотрев на меня, зычно произнес:
«Да здравствует товарищ Сталин, человек, которому мы верили, вместе с которым победили в
войне», и далее в этом духе. И когда толпа уже полностью была под обаянием его выступления,
он неожиданно закричал: «На колени!» И тысячи человек опустились на колени. Это было
очень страшное зрелище! Чем вообще страшен митинг? Там нельзя выражать мнения,
отличного от точки зрения собравшегося большинства. И если бы кто-то позволил себе в тот
момент не встать на колени, его бы просто разорвали на месте.
Мой приятель трижды то поднимал толпу с колен, то заставлял на них опуститься. Когда
все закончилось, он хитро посмотрел на меня. Вот, мол, а ты сомневался. С тех пор я никогда не
хожу на митинги. А когда их вижу, то начинаю искать в толпе человека, который может в любой
момент крикнуть: «На колени!»
Митинги продолжались несколько дней, народ даже на ночь не расходился. По городу
ездили грузовые машины, на открытых кузовах которых стояли переодетые в костюмы Ленина
и Сталина артисты. И когда машины делали остановку, толпа скандировала: «Ленин, поцелуй
Сталина!» И артист в костюме Ильича целовал своего облаченного в наряд вождя всех времен и
народов коллегу. Потом команда менялась: «Сталин, поцелуй Ленина!» И артисты опять
исполняли волю собравшихся.
Числа 8 марта среди митингующих стали звучать такие разговоры: «Надо отправить
Хрущева в отставку и поставить на его место Молотова!» Кто-то предлагал послать телеграмму
Мао Цзе Дуну и попросить у него вооруженную помощь. Из уст в уста передавали, что Мао Цзе
Дун уже прислал ответную телеграмму и вот-вот отправит железнодорожный состав с
войсками.
Ну, этого власти уже допустить, конечно же, не могли. И на улицы Тбилиси были
выведены войска. В нашей компании было пять человек. Четверым удалось спастись, а один
наш друг был убит в уличной перестрелке. Мой брат в те дни пел в Опере — отменять
спектакли никто не решился, это было бы равноценно объявлению чрезвычайного положения.
9 марта, когда противостояние достигло пика, мы с братом от здания Оперы,
расположенного на проспекте Руставели, с трудом добрались до дома. Наши окна выходили
аккурат на набережную Куры, где стоял памятник Сталину.
Солдаты сбрасывали трупы молодых людей в реку, и она была красной от крови. Все это
происходило, заметьте, в 1956 году! Когда мы потом рассказывали о том, что пережили, все
удивлялись — о событиях в Тбилиси никто ничего не знал.
Все было обставлено в тайне. Родственникам даже не позволили нормально похоронить
своих расстрелянных детей — возле гроба позволили остаться только отцу или матери. Потом
уже, спустя годы, было дано разрешение по-человечески перезахоронить этих несчастных ребят.
Когда мы с братом пришли в ту ночь домой, наша мать открыла нам дверь и, не впуская в
дом, сказала: «На улице убивают ваших друзей! Вы должны быть со своим народом!» И
фактически выставила нас за порог.
Мы, конечно, не пошли на улицу, это было физически невозможно: там ходили солдаты и
стреляли. Мы отсиделись в подъезде и под утро вернулись домой.
С мамой о том дне мы никогда не говорили.
Один из самых популярных среди туристов домов современного Тбилиси — здание