вспоминал позже видный саратовский большевик Антонов, — никто не знал… Картина была
очень неприятная…»
Двадцать два дня между прибытием Сталина из Сибири (12 марта) и прибытием Ленина
из Швейцарии (3 апреля) представляют для оценки политической физиономии Сталина
исключительное значение. Перед ним сразу открывается широкая арена. Ни Ленина, ни
Зиновьева в Петрограде нет. Есть Каменев, известный своими оппортунистическими
тенденциями и скомпрометированный своим поведением на суде. Есть молодой и
малоизвестный партии Свердлов, больше организатор, чем политик. Неистового Спандарьяна
нет: он умер в Сибири. Как в 1912 году, так и теперь, Сталин оказывается на время если не
первой, то одной из двух первых большевистских фигур в Петрограде. Растерянная партия ждет
ясного слова; отмолчаться невозможно. Сталин вынужден давать ответы на самые жгучие
вопросы: о Советах, о власти, о войне, о земле. Ответы напечатаны и говорят сами за себя.
Немедленно по приезде в Петроград, представлявший в те дни один сплошной митинг,
Сталин направляется в большевистский штаб. Три члена бюро ЦК в сотрудничестве с
несколькими литераторами определяли физиономию «Правды». Они делали это беспомощно,
но руководство партией было в их руках. Пусть другие надрывают голоса на рабочих и
солдатских митингах, Сталин окопается в штабе. Свыше четырех лет назад, после Пражской
конференции, он был кооптирован в ЦК. После того много воды утекло. Но ссыльный из
Курейки умеет держаться за аппарат и продолжает считать свой мандат непогашенным. При
помощи Каменева и Муранова он первым делом отстранил от руководства слишком «левое»
Бюро ЦК и редакцию «Правды». Он сделал это достаточно грубо, не опасаясь сопротивления и
торопясь показать твердую руку.
«Прибывшие товарищи, — писал впоследствии Шляпников, — были настроены
критически и отрицательно к нашей работе». Ее порок они видели не в нерешительности и
бесцветности, а, наоборот, в чрезмерном стремлении отмежеваться от соглашателей. Сталин,
как и Каменев, стоял гораздо ближе к советскому большинству. Уже с 15 марта «Правда»,
перешедшая в руки новой редакции, заявила, что большевики будут решительно поддерживать
Временное правительство, «поскольку оно борется с реакцией или контрреволюцией…».
Парадокс этого заявления состоял в том, что единственным серьезным штабом контрреволюции
являлось именно Временное правительство. Того же типа был ответ насчет войны: пока
германская армия повинуется своему императору, русский солдат должен «стойко стоять на
своем посту, на пулю отвечать пулей и на снаряд — снарядом…». Статья принадлежала
Каменеву, но Сталин не противопоставил ей никакой другой точки зрения. От Каменева он
вообще отличался в этот период разве лишь большей уклончивостью. «Всякое
пораженчество, — писала «Правда», — а вернее то, что неразборчивая печать под охраной
царской цензуры клеймила этим именем, умерло в тот момент, когда на улицах Петрограда
показался первый революционный полк». Это было прямым отмежеванием от Ленина, который
проповедовал пораженчество вне досягаемости для царской цензуры, и подтверждением
заявлений Каменева на процессе думской фракции, но на этот раз также и от имени Сталина.
Что касается «первого революционного полка», то появление его означало лишь шаг от
византийского варварства к империалистской цивилизации.
«День выхода преобразованной “Правды”, — рассказывает Шляпников, — был днем
оборонческого ликования. Весь Таврический дворец, от дельцов Комитета Государственной
думы до самого сердца революционной демократии, Исполнительного комитета, был
преисполнен одной новостью: победой умеренных благоразумных большевиков над крайними.
В самом Исполнительном комитете нас встретили ядовитыми улыбками… Когда этот номер
“Правды” был получен на заводах, там он вызвал полное недоумение среди членов нашей
партии и сочувствовавших нам и язвительное удовольствие у наших противников…
Негодование в районах было огромное, а когда пролетарии узнали, что “Правда” была захвачена
приехавшими из Сибири тремя бывшими руководителями “Правды”, то потребовали
исключения их из партии». Изложение Шляпникова перерабатывалось им в духе смягчения под
давлением Сталина, Каменева и Зиновьева в 1925 г., когда эта «тройка» господствовала в
партии. Но оно все же достаточно ярко рисует первые шаги Сталина на арене революции, как и
Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»
79
отклик передовых рабочих. Резкий протест выборжцев, который «Правде» пришлось вскоре
напечатать на своих столбцах, побудил редакцию стать осторожнее в формулировках, но не
изменить курс.
Политика Советов была насквозь пропитана духом условности и двусмысленности.
Массы больше всего нуждались в том, чтобы кто-нибудь назвал вещи их настоящим именем: в
этом, собственно, и состоит революционная политика. Но никто этого не делал, боясь потрясти
хрупкое здание двоевластия. Наибольше фальши скоплялось вокруг вопроса о войне. 14 марта
Исполнительный комитет внес в Совет проект манифеста «К народам всего мира». Рабочих
Германии и Австро-Венгрии этот документ призывал отказаться «служить орудием захвата и
насилия в руках королей, помещиков и банкиров». Тем временем сами вожди Совета совсем не
собирались рвать с королями Великобритании и Бельгии, с императором Японии, с помещиками
и банкирами, своими собственными и всех стран Антанты. Газета министра иностранных дел
Милюкова с удовлетворением писала, что «воззвание развертывается в идеологию, общую нам
со всеми нашими союзниками». Это было совершенно верно: в таком именно духе действовали
французские министры-социалисты с начала войны. Почти в те же часы Ленин писал в
Петроград через Стокгольм об угрожающей революции опасности прикрытия старой
империалистической политики новыми революционными фразами: «Я даже предпочту раскол с
кем бы то ни было из нашей партии, чем уступлю социал-патриотизму». Но идеи Ленина не
нашли в те дни ни одного защитника.
Единогласное принятие манифеста в Петроградском Совете означало не только торжество
империалиста Милюкова над мелкобуржуазной демократией, но и торжество Сталина и
Каменева над левыми большевиками. Все склонились перед дисциплиной патриотической
фальши. «Нельзя не приветствовать, — писал Сталин в «Правде», — вчерашнее воззвание
Совета… Воззвание это, если оно дойдет до широких масс, без сомнения вернет сотни и тысячи
рабочих к забытому лозунгу: « Пролетарии всех стран, соединяйтесь !» На самом деле в
подобных воззваниях на Западе недостатка не было, и они лишь помогали правящим классам
поддерживать мираж войны за демократию.
Посвященная манифесту статья Сталина в высшей степени характерна не только для его
позиции в данном конкретном вопросе, но и для его метода мышления вообще. Его
органический оппортунизм, вынужденный, благодаря условиям среды и эпохи, временно искать
прикрытия в абстрактных революционных принципах, обращается с ними, на деле, без
церемонии. В начале статьи автор почти дословно повторяет рассуждения Ленина о том, что и
после низвержения царизма война на стороне России сохраняет империалистский характер.
Однако при переходе к практическим выводам он не только приветствует с двусмысленными
оговорками социал-патриотический манифест, но и отвергает, вслед за Каменевым,
революционную мобилизацию масс против войны. «Прежде всего несомненно, — пишет он, —
что голый лозунг: долой войну! совершенно непригоден как практический путь». На вопрос: где