Если же считать, что прогресс имеет безграничную ценность, то все преступления, совершенные во имя прогресса, станут благими делами, а злом станет лишь отсутствие бесцеремонности.
Отношение к Сталину и в других вопросах означало отношение к истине. Кроме официальных истин, русские придумали такую вещь, как «жизненная правда» или «народная правда». Народ всегда знал, по крайней мере, на каком-то уровне, что ложь есть ложь. Народ Финляндии тоже знал, что действительность войны не была рунеберговской, но также хорошо он понимал, что она не была и сталинистской.
Положение интеллигенции всегда было намного сложнее. Ее подстерегало искушение изложить свои представления об истине в таком виде, чтобы она наилучшим образом служила какому-нибудь великому делу.
Эйнштейн сказал, что после Второй мировой войны он чувствует страх по поводу того, что все большее число людей воспринимает жизнь абстрактно, как бы через посредство бумаги и написанных на ней слов. Великий физик, вероятнее всего, чувствовал не антиинтеллектуальный страх из-за абстрактного мышления как такового, а потому, что часть общества, называющая себя интеллигенцией, слишком легко относила к непреложным истинам то, что таковым не являлось.
Судьба интеллигенции не всегда заключается в том, чтобы быть оторванными «от народа» Дон Кихотами и Санчами Пансо. Медленно и уверенно она ведет массы за собой в том направлении, куда идет сама, хотя и не с той же самой скоростью и не так далеко.
В межвоенный период опять вошло в обиход старое выражение: «То, что студенты делают сегодня, завтра будет делать весь народ».
Национальное «самовидение» Финляндии межвоенного периода было по-своему искажено. Он льстил финнам и в то же время проецировал зло на другую нацию.
Великая спортивная держава и форпост западного мира находилась в состоянии духовного противостояния с Востоком и в то же время считала, что служит защите вечных ценностей культуры истины, добра и красоты против варваров.
Однако самодовольство было чрезмерным, и за фасадом было много печального и жалкого. Несомненно неизбежным является то, что идеализированный портрет следовало подвергнуть ревизии тогда, когда это можно было безопасно сделать. Но кто знает, не было ли также неизбежным то, что эта ревизия перейдет все границы и превратится в карикатуру.
Некий центральный «фатальный» вопрос, который проходил через всю историю независимости Финляндии, тоже должен был подвергнуться анализу, а именно 1918 год. Рассмотрение этого вопроса в 1960-х гг. и поставило межвоенную Финляндию в некотором важном отношении на свое место. Зло и варварство, оказывается, не было принадлежностью лишь чёрта и русских, а с таким же успехом оно могло быть обнаружено в финнах и Финляндии.
Когда в 1960-х гг. коммунизм начал казаться уже не смертельной опасностью, а все больше лишь странным душевным заболеванием, то его начали рассматривать все более объективно. В середине 1960-х гг. наконец победила мысль об интеграции духовно заблудшей части обратно в общество через приведение их к политической ответственности. Понимание распространилось и на ту духовную позицию, которую представлял коммунизм: ведь, несмотря на иррациональность, в нем было некое подобие красоте сектантства. Стоит, наверное, заметить, что именно в это время также был воздвигнут памятник красным, «погибшим за свои убеждения». Ультралевые резко осуждали слово «гибель», в котором они видели — и, вероятно, не без причины — отрицание самой идеи. С другой стороны, под «гибелью» могли понимать то, что, кроме погибших на поле сражения, среди красных жертв 1918 г. было действительно значительное количество казненных и умерших от болезней.
Рост ценности простого народа Финляндии начался в 1950-х гг. и достиг пика в 1970-х гг., когда интеллигенция начала соревноваться в подражании ему и заискивании перед ним.
Это, конечно, было связано с большими изменениями в обществе, к которым относились подъем жизненного уровня, урбанизация, большая миграция, огромный рост образования и средств масовой информации.
В то же время, как и во всей Европе, произошло известное выравнивание, с которым также было связано признание ценностей массовой культуры. Первопроходцем на этом пути были англосаксонские страны, массовой культуре которых в военное время и в 1950-е гг. в Финляндии героически противостояли. Речь шла о победе нового понимания культуры. Истина, добро и красота утратили свое положение в энциклопедических определениях «культуры». Вскоре и к произведениям культуры начали относиться в потребительском духе — в духе максимы, высказанной более 200 лет назад Бентамом: если игра в пуговицы доставляет больше удовольствия, чем поэзия, значит, она ценнее.