В какой-то степени в кругах финской интеллигенции были распространены и фашистские идеи. Отнюдь не все бывавшие в Доме литератора в Травемюнде стали сторонниками гитлеровской системы, и явных нацистов среди элиты было очень немного. Однако верхушка литературного мира верила скорее в немецкую культуру, чем англо-американскую, и для нее сталинская система была ужаснее гитлеровской. На то у нее, несомненно, была веская причина. Следует отметить, что в этом отношении Финляндия занимает несколько иную позицию, чем передовые страны Европы, где «культурный фронт» имел много сторонников. Это объясняется, вероятно, тем, что Финляндия ощущала угрозу не со стороны нацизма, а со стороны сталинизма. Поэтому в Финляндии не было особой потребности в создании антифашистского народного фронта. Наличие 14, а потом всего 8 жалких депутатов от Партии народного движения в парламенте не вызывало необходимости бить тревогу. Свой демократический кризис Финляндия пережила в начале 1930-х гг., после чего правая опасность миновала. Финское общество было по своему характеру явно аграрным, националистическим и консервативным, но не ультраправым и не фашистским.
Вместо этого можно использовать термин «романтическая антибуржуазность», который вдохновлял как правых, так и левых. Массовые радикальные движения на обоих полюсах политического спектра были одинаково неумными, но выбор радикализма вместо мелкобуржуазности уже сам по себе был для многих весьма знаменателен.
Ярким примером увлечения романтической антибуржуазностью был Рауль Палмгрен. В своем главном романе «Картины 30-х годов» он рассказывает о бунте против схематизма и бездуховности школы и дома, который начался еще в гимназические годы. На одной стороне были ценности школы и семьи к которым относились идеализированные классицизм, христианство и патриотизм. На другой оставались свободомыслие, сексуальная свобода и космополитизм.
При таком раскладе социализм приобретал понятную ценность, ведь он основывался на интернационализме, атеизме и рационализме.
Модный же АКСовский радикализм ставил во главу угла те же самые ценности, что и обывательская культура: национализм и милитаризм.
Для Палмгрена приземленная социал-демократия была ужасна: реформизм был не чем иным, как тем же самым мещанством, против которого был направлен романтический бунт. Альтернативами оставались левый социализм и культурный либерализм.
Левый социализм вырвался из-под влияния Москвы в середине 1930-х гг. В период народного фронта на него уже не нападали, а скорее стремились лишь направлять его. Началось так называемое время классического использования «полезных идиотов».
При помощи настоящих сталинистов Москва пыталась подчинить как левые социалистические движения, так и социал-демократические партии. В Финляндии таким самым явным сталинистом оказался Маури Рюомя, который удивил Пальм-грена своим слепым послушанием и непоколебимой уверенностью. Небольшая группа Академического социалистического общества вскоре полностью попала под влияние Москвы и даже финансировалась ею, о чем раньше только догадывались, а теперь подтверждено документами.
Как отметил Палмгрен, Москва крепко держала поводок в своих руках. Даже в стилистическом плане было невозможно критиковать показательные судебные процессы и казни, так как Москва запрещала это. Нельзя было критиковать также таннеровских социал-демократов тогда, когда Москва по тактическим причинам это запрещала. Бунтарям из Академического социалистического общества предоставлялось право критиковать лишь классицизм, патриотизм и религию. И даже это можно было делать лишь применительно к своей стране, так как в СССР все это в конце 1930-х гг. как раз набирало силу.
То, что романтическим бунтарям казалось свободой и прoгрессом, было в действительности не чем иным, как свободой презирать собственную страну и ее культуру и одновременно действовать ей во вред, подчиняясь жесткому авторитарному руководству. Многие из левых социалистов поняли это накануне Зимней войны и сделали соответствующие выводы. Более твердые, как, например, Маури Рюомя, шли сталинистским путем. Как отмечает Кайса Киннунен, впоследствии и у Маури Рюомя были минутные сомнения, и он даже пытался публично высказать их, но вскоре он безвозвратно вернулся к «генеральной линии», к линии ФКП.
Лишь после того, как победа СССР в войне-продолжении стала явной, некоторые стали становиться на путь, начертанный Куусиненом. Тем, кто имел короткую память, можно было теперь преподносить СССР под знаком ООН и ссылаться на то, что сталинские гуманисты сражались на одном фронте с Британской империей и многими другими демократическими странами, то есть они, возможно, даже составляли главную демократическую силу в этом мире.