Она была дорога ему — эта ошибка — наивной верой рабов, что он был всегда. Во все века. Привычкой к тому, что он был, был и есть. Что-то прорвалось в этой ошибке, за что казнить он не стал. Не захотел. Ну, появился на свет веком раньше — что тут плохого? Ничего плохого, а может быть, что-то и очень хорошее, приятное, символическое даже — вечный Сталин...
Мне эта история кажется очень существенной для того, чтобы понять, как руками писателей поднимал он собственный образ над землей, в какой мифологии нуждался, что принимал и что отвергал в творчестве писателей, создававших его образ, его голос, его походку, его власть. Почему запретил пьесу Булгакова о нем? Почему одобрил Симонова, Суркова, Вишневского, Павленко и многих-многих других? Принял маску Геловани? Голос Левитана?
Бездарный, маленький коварный человечек... Без писателей и художников он гол.
15
Это было году в 48-м. Ночью в "Литературной газете" я дежурила по номеру. Газета печаталась тогда в той же типографии "Известий", что и потом наш "Новый мир". Верстка была ночной, и я как дежурный редактор уходила в типографию часам к 9-10.
Кроме меня, рядового редактора, дежурил член редколлегии — в тот раз Макаров. Главный редактор мог и не приезжать, но Ермилов редко пропускал выпуск и сам читал контрольные полосы.
Мы сидели в маленьком известинском закутке. В промежутках Макаров декламировал стихи, Ермилов острил с большим блеском, было весело.
Но когда приходили полосы, каждый впивался в свою. Ермилов водил карандашом по полосе очень быстро. У него при этом указательный палец был не согнут под углом, как обычно, а вытянут и прям, и карандаш был продолжением пальца, как бы слившимся с ним в одно целое (он и правил так и писал).
Ермилов был настроен оживленно. И, на секунду задержав на полосе свой палец-карандаш. сказал приблизительно следующее. Что вот, например, если в этот момент, пока он читает вот эту статью, которая не вызывает у него никаких сомнений... Так вот, если в этот момент откроется вот эта дверь...
Он показал на заднюю дверь в крошечной типографской комнате, которая неизвестно куда вела.
Если из этой двери появится человек, станет за его спиной, заглянет в полосу и спросит: "Вы эту статью читаете?" (С нажимом на слово эту.)
А он скажет:
— Эту. — И ответит вопросом: — А что? — и прервет чтение.
А человек помедлит, потянет, запнется: да, э-э, да нет, ничего. И скажет:
— Читайте, читайте, — махнет рукой и уйдет.
И станет он читать дальше, но на середине статьи опять откроется дверь и опять появится этот человек (неважно, знакомый или незнакомый) и опять повторит: мол, вы еще эту статью читаете? — А он опять: — А что!? — но уже громче. А тот снова замнется, подумает, помолчит. "Нет, нет, читайте", — и уйдет.
— Так вот, — сказал Ермилов, — если этот человек появится в третий раз, я статью сниму.
И оглушительно хохотал.
Я думала, он острит, а он сокровенные свои тайны выдавал мне и в силу художественности своей натуры погружался сам в созданную им драматическую ситуацию, получал эстетическое от нее удовольствие.
Жизнь не дала мне возможности забыть этот не такой уж значительный эпизод.
16
Это я записала в июле 1970 года в "Новом мире" во время разговоров с Александром Беком, когда я принимала активное участие в тщетной борьбе за напечатание его романа "Новое назначение".
В этот день он подарил только что переизданное "Волоколамское шоссе" и написал: "...моему редактору, действительно достойному этого имени...". А дата — "19.VI.70".
И мы вместе вспомнили про эту вещь и то впечатление, которое производила она, когда была напечатана в журнале "Знамя" в 1943—1944 году... Одна из первых книг. И такая правда о войне... А этот на всю жизнь запомнившийся художественно очень сильный образ Момыш-Улы, без постижения которого нельзя представить себе войну, в самом жестоком ее, сталинском выражении. Отношение Бека к своему герою было не таким простым, как это казалось тогда многим критикам. Путь от Момыш-Улы к Тевосяну говорит о многом.
Я напомнила Беку, как встретила его когда-то в Союзе писателей, где все говорили, что он вот-вот получит Сталинскую премию.
Это было в дни, когда я только начинала работать, никого почти не знала в лицо и все спрашивала: а где Бек? Где Бек? И тут меня познакомили с ним — высоким, крупным, каким-то неспокойным. А рядом был очень влиятельный человек... Этот человек сказал, что Бек обязательно получит Сталинскую премию. Сомнений нет...