"Может получиться такое впечатление, с которым мне постоянно приходится вести борьбу: противопоставление метода яровизации методу селекции. Так думать нельзя. Никаких противопоставлений нет. Наоборот, яровизации без генетики и селекции не должно быть… Метод яровизации дает возможность использовать гены, и в этом его основное значение" (13).
Но, с начала 1934 года тональность лысенковских выступлений вдруг резко изменилась: он стал категорически отвергать генетику как ненужную советским людям науку, даже больше — отрицать само существование генов. В некоторых из своих книг я писал, что отказ от генетики мог приобрести для него значение после того, как его собственные "гипотезы" вошли в острое противоречие с канонами науки вообще и генетики, в частности. Но сегодня я более осторожен в таком предположении и не могу отвергнуть другой возможности, а именно того, что негативное отношение к генетике ему мог передать Сталин, который, как мы теперь знаем, еще в 1906 году поверил в правоту взглядов Ламарка, а в 1930 году сказал Митину и двум или трем его товарищам о неприятии им выводов Вейсмана.
Сегодня уже вряд ли удастся узнать, каким путем Трофим Лысенко "пронюхал", что Сталину чужда генетика с её якобы вредоносным вейсманизмом. Сам ли Сталин напрямую сказал ему в 1934 году об этом, после чего Лысенко, чтобы понравиться еще больше вождю, прекратил навсегда заигрывание с генетикой и произнесение фраз об уважении этой науки, или сталинские оценки генетики ему передали Митин с Юдиным и Кольманом? Равным образом мы не знаем, не мог ли ему нашептать, что на самом деле думает товарищ Сталин относительно генов, нарком земледелия Яков Аркадьевич Яковлев (Эпштейн), вошедший в ближайшее окружение вождя? Но в любом случае Лысенко, начиная с 1934 года, стал заявлять, что он против генетики.
Конечно, и генетики, и селекционеры, и Вавилов пытались поправить Лысенко, обращались к нему с предложениями, делаемыми в мягкой, интеллигентной форме. Многие уже боялись его. Понимая свое возросшее значение, академик Лысенко никого слушать не просто не хотел, он терял всякую сдержанность и после увещеваний ученых переходил в контрнаступление. А поскольку доказанных экспериментами фактов у него не появилось, теоретических разработок также не было, то в ход шли брань и оскорбления. Он час от часа наглел, матерел и ощетинивался. Он совершенно изменил фразеологию. Теперь слова о ненужности генетики, даже о её вредности он произносил часто. То же демонстрировали его ближайшие сотрудники (14). Объясняя свою решимость порвать с генетикой, Лысенко 16 января 1934 года сказал:
"Я за генетику и селекцию, я за теорию, но за такую теорию, которая, по выражению товарища Сталина, "должна давать практическую силу ориентировки, ясность перспектив, уверенность в работе, веру в победу"… Вот почему я был против, а в настоящее время еще в большей мере против той генетики, которая безжизненна, которая не указывает практической селекции ясной и определенной дороги" (15).
Исключительной по своему значению для последующей судьбы Лысенко стала публичная оценка, прозвучавшая в его адрес из уст самого Сталина. В феврале 1935-го года в Кремле собрали ударников сельского хозяйства на встречу с руководителями партии и правительства и с самим Иосифом Виссарионовичем. Лысенко начал свою речь с яровизации и постарался поразить Сталина упоминанием о якобы десятках тысяч колхозов, вовлеченных в посевы яровизированными семенами (что было чистым надувательством вождя) (16). Затем он похвастался летними посадками картофеля, ничего не давшими ни науке, ни практике. Он дал понять Сталину и всем присутствующим, что еще далеко не везде его идея встречает теплый прием. Потом он прошелся по поводу отсталости науки на капиталистическом западе и похвастался своими достижениями:
"Наша молодая сельскохозяйственная наука уже сейчас на деле обгоняет буржуазную науку, а в некоторых областях уже обогнала ее.
Товарищи, вам известно задание старой науки — это помогать буржуям, кулакам, всяким эксплоататорам. Задание же нашей науки — служить делу колхозного строительства…
Конечно не нам жалеть буржуазных ученых. Но серьезно, жалко просто людей. Неважная участь буржуазных ученых" (17).
А после этого он применил ход, которым можно было наверняка покорить Сталина, вызвать у него жгучий интерес к своей персоне. Он прилюдно обвинил тех, кто критиковал его, во вредительстве, в попытке отбросить его работу не потому, что она научно слабая и недоработанная, а потому, что критики — вредители, они классовые враги таких вот крестьянских, колхозных ученых, каковым является он, "академик из "народа"":