После этого Булгаков в письме Сталину поставил вопрос об отъезде за границу, поскольку у него не было возможности работать на родине. Восемнадцатого апреля 1930 г., т. е. через четыре дня после самоубийства Маяковского, Сталин ночью позвонил Булгакову по телефону (возможно, опасаясь волны самоубийств видных творческих деятелей) и, получив от писателя заверения, что он предпочитает остаться на родине, обеспечил Булгакову место помощника режиссера Художественного театра. Вслед за этим «Дни Турбиных» вновь появились на сцене5.
За два месяца до своего самоубийства затравленный РАППом Маяковский вынужден был вступить в ассоциацию. Но и после этого официальные охранители литературы не проявили к нему доброжелательства. В 1935 г. Лиля Брик в письме Сталину пожаловалась на бездушное отношение к ее усилиям создать в московской квартире Маяковского мемориальный музей поэта и способствовать изданию его произведений. На ее письмо Сталин наложил адресованную
Ежову резолюцию, поручив ему помочь Брик, поскольку «Маяковский был и остается лучшим и наиболее талантливым поэтом нашей, советской эпохи. Безразличие к его памяти и работам — преступление»4.
Несколько дней спустя «Правда» опубликовала хвалебную редакционную статью о Маяковском. В ней в благожелательном духе противопоставлялся его интерес к общественным делам эстетскому отношению к чистой поэзии. В статье указывалось, что Маяковский сумел преодолеть свой юношеский футуризм, и осуждались бюрократы, до сих пор не удосужившиеся создать музей-квартиру Маяковского и не прилагающие должных усилий для публикации его произведений. Статья завершалась высказыванием Сталина о Маяковском как «лучшем и наиболее талантливом» поэте. Рядом со статьей публиковался отрывок из стихотворения «Домой», написанного Маяковским в 1925 г.
Я хочу,
-О.'1 1г 1 •
чтоб к штыку приравняли перо, он- -.отт; С чугуном чтоб
и с выделкой стали о работе стихов, от Политбюро,
щлр у чтобы делал
1 . к* у1чо>Мя: доклады Сталин?.
Не уйди Маяковский из жизни по собственной воле, весьма вероятно, что, подобно другим светилам левой культуры первых советских лет, он пал бы жертвой сталинского террора. Но Маяковский вовремя скончался, а сталинская похвала канонизировала его. Был создан музей-квартира, воздвигнуты памятники. В память о Маяковском названы улицы, площади, пароходы, станция московского метрополитена. Его произведения изданы массовыми тиражами. Исследование творчества Маяковского стало целой научной индустрией, а на выпускных экзаменах в советских школах неизменно предлагалась тема «За что я люблю Маяковского».
И тем не менее вскоре после смерти поэта были сняты с репертуара пьесы «Клоп» и «Баня», написанные погружавшимся во все более глубокую депрессию Маяковским незадолго до самоубийства. Первая из них — сатира на коммунистическое будущее, в котором подобные поэту яркие личности выглядели бы чудаками. А вторая — безжалостная сатира на душивших поэта напыщенных бюрократов первых лет сталинской эры.
В личной переписке Сталин иногда отказывался признавать себя специалистом в области литературы. Но подобные заявления лицемерны, поскольку тут же он авторитетно высказывался по актуальным вопросам6. Более того, Сталин не подавлял собственные литературные поползновения. Сочинив в юности на родном ему грузинском языке несколько стихотворений, Сталин чувствовал себя в поэзии как в родной стихии. В самый разгар террора он нашел время для работы над переводом на русский язык написанной в XII в., восхищавшей его грузинской эпической поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре», повествующей о любви и славе. Переводчик поэмы Шалва Нуцубидзе был к 1937 г., как и большинство грузинской интеллигенции, арестован. Его друзьям удалось спасти уже завершенный перевод, и тот каким-то образом попал к Сталину. Ему понравилась точность перевода, и он приказал освободить Нуцубидзе, пригласил его на обед, обсудил с ним перевод и предложил некоторые улучшения. Пос-
ле этого «Витязь в тигровой шкуре» вышел в новом роскошном издании, в подготовке которого отчасти участвовал Сталин, хотя об этом не сообщалось7
В музыке вкусы Сталина — как и в других сферах искусства — стали законом. Он испытывал слабость к патриотическим русским операм XIX в., например к опере Глинки «Руслан и Людмила», постановка которой возобновилась в 1937 г. Но в основном это были вкусы непритязательного человека, предпочитавшего простые мелодии и популярные песни. Наряду с русскими народными песнями Сталин очень любил грузинскую «Сулико».
Он полагал, что на верный путь развития советской оперы вышел композитор Иван Дзержинский, написавший «Тихий Дон» по одноименному роману Шолохова. В основу оперы были положены песни донских казаков. Посетив в 1936 г. спектакль, Сталин и Молотов поздравили труппу с успехом и высказали некоторые предложения для улучшения постановки.
Через несколько дней Сталин присутствовал на другом оперном спектакле — «Леди Макбет Мценского уезда» на музыку 29-летнего композитора Дмитрия Шостаковича, уже завоевавшего к тому времени всемирную славу. «Леди Макбет» после премьеры в 1934 г. шла с неизменным успехом в Москве, Ленинграде, а также за рубежом. Сталин, однако, пришел в ярость, и в «Правде» появилась оскорбительная редакционная статья «Сумбур вместо музыки». В ней утверждалось, что какофоническая опера Шостаковича — это «левацкий сумбур вместо естественной, человеческой музыки». Она, дескать, может быть понята, по-видимому, лишь эстетствующими формалистами, лишенными элементарного вкуса. Подобное явно опасное «левацкое уродство», заявлялось в статье, уходит своими корнями в аналогичное левацкое уродство в живописи, поэзии, педагогике и науке8.
«Леди Макбет» была снята с репертуара. Для обсуждения феномена «сумбура» проводились собрания, и многие отвернулись от композитора. Хотя в 1937 г. Шостакович Пятой симфонией и вернул себе официальное расположение, он больше никогда не обращался к оперной музыке и чувство горечи осталось у него навсегда. А оскорбительные нападки на Шостаковича положили начало кампании против «формализма», распространившейся на все виды искусства. Что понималось под «формализмом» — так и осталось невыясненным. Правда, создавалось впечатление, что это был синоним всего, что можно было отнести к авангарду, к искусству современному, экспериментальному или левому. Истинная ценность произведения искусства определялась его народностью, доступностью для понимания непритязательными людьми, способностью приносить им радость.
На инициированных партией бесконечных собраниях осуждались формалистские ошибки, выслушивались покаянные признания деятелей искусства и обещания усилить народность. Пресса наносила удары по «какофонии» и «псевдореволюционному новаторству» в архитектуре, главным носителем которого назывался архитектор Константин Мельников; по «пачкунам» с их левацкими загибами, уродовавшим иллюстрации к детским книгам; по художникам, полагавшим, что их картины должны изображать не реальные предметы, а передавать внутреннее видение художника; по антинародному литературному формализму, будто бы игнорировавшему «пожелания» народа, стремящегося видеть себя, свою счастливую жизнь изображенными с той простотой, которая присуща произведениям Ленина и Сталина9.
Статья «Сумбур вместо музыки» прозвучала зловеще для «дергающихся ритмов джаза». Становилось все труднее выступать джазовому оркестру Александра Цфасмана, а также другим музыкантам, завоевавшим популярность в начале 30-х го-
й
дов. Упадок джаза был замаскирован созданием в 1938 г. Большого государственного джаз-оркестра СССР, который, однако, далеко не отвечал этому жанру. Но даже он испытал трудности, когда его новая солистка, красавица Нина Донская, певшая в джазовой манере, вызвала неудовольствие Сталина манерой своего исполнения во время выступления на одном из праздничных приемов для советской элиты в Кремле. В названии джаза было снято слово СССР, а Нину уволили из него10. Сталин, однако, не возражал против советской популярной музыки, если только элементы джаза не выходили в ней за дозволенные границы.