Однако, какой бы загадочной ситуация ни выглядела в глазах современников, она не должна вводить в заблуждение историков, исследующих проблему годы спустя. Большевизм Сталина был радикально-правого толка. Как таковой этот большевизм был крайне уклонистским и вряд ли большевистским, если только не считать, что он мог претендовать — и претендовал! — на то, что заимствовал из ленинского наследия все жестокие, репрессивные и террористические методы. С учетом последнего становится ясно, что же было верного в той версии «фашистской» концепции, центром которой был Сталин.
Во всех своих ипостасях, включая национал-социализм, фашизм был и остается экстремистским радикально-правым движением или режимом. Будучи радикально-правым, сталинский русский национал-большевизм был сродни германскому национал-социализму Гитлера.
Но родство не тождество. Между сталинизмом и гитлеризмом существовали и различия. Первый, несмотря на свой скрытый, а после войны все более откровенный антисемитизм, не исповедовал гитлеровского биологического расизма. Сходство, однако, между ними было многообразным и глубоким. Оба режима преследовали коммунистов. Оба были шовинистическими и идеализировали отдельные элементы национального прошлого. Оба были привержены державности. Оба были одержимы мыслью о врагах. Оба были террористическими и практиковали пытки в тюрьмах. При обоих режимах государственный терроризм был связан с теорией международного заговора: с еврейским анти-арийским (в случае с гитлеризмом) и с антисоветским (в случае со Сталиным). Оба были режимами личной диктатуры и культа вождя. Оба уделяли большое значение культу героев и героизма, воспевали молодость, физическую силу и материнство. Оба подчеркивали свой вариант «народности». Оба поощряли помпезность в архитектуре, оба боролись с либерализмом, космополитизмом, модернизмом. Вот почему сталинская Россия середины 1939 г. была в большей степени предрасположена, чем это осознавали ее народ, коммунисты во всем мире и зарубежные общественность и правительства, к тому шагу, который она вознамерилась предпринять в сфере внешней политики.
Путь к пакту
п ЛТ*- 'Я Дг.-ПЛ >■ ;;г-сг С;г: я..
Когда Сталин на упомянутом ранее съезде приписал демократическим странам намерение втянуть фашистские государства в войну с Советским Союзом, он спроецировал на них сценарий, который складывался у него по крайней мере с 1925 г. и впоследствии определил суть его дипломатии. Согласно этому сценарию, предполагалась война между двумя европейскими коалициями, во время которой Советский Союз сохраняет нейтралитет вплоть до выгодного для него момента, а затем вступает в войну с целью экспансии. Задача дипломатии Сталина и состояла в том, чтобы способствовать такому расколу Европы.
Осуществляя нацеленную на раскол Европы дипломатию и наблюдая возникновение двух потенциально враждебных друг другу коалиций, Сталин в докладе на съезде партии положил начало переговорам, ведущим к договоренности с Берлином. Он заявил о желании установить мирные и деловые контакты со «всеми» заинтересованными государствами и отверг любые попытки других государств «загребать жар чужими руками». Это позволило бы путем переговоров договориться о таком нейтралитете, который гарантировал бы Гитлеру возможность избежать войны на два фронта, чего он опасался больше всего.
Подобное развитие событий, как размышлял Сталин, позволило бы Гитлеру развязать агрессию, а ему, Сталину, сохраняя нейтралитет, установить на основе договоренности контроль над некоторыми территориями в Восточной Европе. Учитывая же выраженную Сталиным уверенность в силовом превосходстве демократий над фашистскими государствами, можно предположить, что он мог рассчитывать — и, очевидно, рассчитывал — также на то, что война между ними окажется затяжной и приведет к их взаимному ослаблению и истощению в то время, как Советский Союз будет жить в условиях мира и восстановит свои силы. В ходе одной из бесед после окончания Второй мировой войны Ворошилов заметил: «Мы все-таки думали, что если Германия нападет на Англию и Францию, то она там завязнет надолго. Поди ж ты, знай, что Франция развалится за две недели»1б.
Через пять дней после выступления Сталина 10 марта на партийном съезде Гйтлер захватил то, что осталось от Чехословакии, учредив протекторат над чешскими землями и создав «свободное государство» Словакию. Эта внушительная демонстрация того, что умиротворением удовлетворить аппетит Гитлера нельзя, стала катализатором изменения англо-французской позиции. Дипломатическая лихорадка охватила Польшу и Румынию, а также Англию и Францию.
Поляки остались глухи к требованию Германии уступить вольный город Данциг и к идее, изложенной 21 марта гитлеровским министром иностранных дел Риббентропом польскому послу в Берлине Юзефу Липскому, суть которой сводилась к включению антисоветских статей в германо-польское соглашение17 Тридцать первого марта Чемберлен в Палате общин сообщил о гарантиях, данных Польше на случай, если возникнет угроза ее независимости. Франция быстро с этим согласилась, и в марте оба правительства начали политические переговоры с Москвой о союзе, направленном против дальнейшей германской агрессии. Шестого апреля было опубликовано польско-британское коммюнике, сообщавшее о соглашении о взаимной обороне между двумя странами. Когда шеф немецкой контрразведки адмирал Канарис подтвердил правильность этой информации Гитлеру, взбешенный диктатор бросился в другой конец кабинета и, колотя кулаками по мраморному столу, разразился потоком брани. «Я приготовлю для них дьявольский напиток», — прокричал он. Сотрудник Кана-риса расценил это как первый намек на пакт со Сталиным18. В датированной 11 апреля директиве Гйтлер предписал вермахту ускорить подготовку к войне с Польшей.
Дипломатическая реакция Москвы на захват Чехославакии Германией была мягкой, а перемены в англо-французской позиции не воспринимались всерьез19. Заявление ТАСС от 4 апреля опровергло сообщения печати о том, что Советский Союз обязался в случае войны поставлять Польше военное снаряжение и прекратить экспорт сырья в Германию. С середины апреля со страниц «Известий» исчезли антифашистские по тону корреспонденции Эренбурга из Парижа, которые публиковались там под псевдонимом Поль Жослен20 Семнадцатого апреля новый советский посол в Берлине Алексей Мерекалов посетил статс-секретаря МИДа Германии Эрнста фон Вайзекера. Посол заявил, что идеологические расхождения не должны быть камнем преткновения для советско-германских отношений, что Советский Союз ни сейчас, ни позже не воспользуется существующими трениями между Германией и западными демократиями. Далее, как сообщают немецкие источники, он сказал: «У России нет причин не поддерживать с вами нормальных отношений. Став нормальными, они смогут становиться лучше и лучше»21.
За этим демаршем Сталин предпринял еще один важный шаг. Третьего мая Молотов, сохранив за собой портфель премьера, был назначен наркомом иностранных дел, а Литвинов уволен с этого поста. Сообщая об этом на следующий день телеграммой в Берлин, немецкий поверенный в делах в Москве Вернер фон Типпельскирх напомнил сделанное Сталиным на партийном съезде предупреждение о недопустимости втягивания Советского Союза в конфликты и добавил: «Молотова (не еврея) считают наиболее близким другом и ближайшим сотрудником Сталина»22.
Смещение Литвинова — а он был не только евреем, но и деятелем прозападной ориентации — не могло не заинтересовать Гитлера. Двумя днями позже из немецкого посольства в Москве был вызван на родину Густав Хильгер, которого Риббентроп затем привез в Берхтесгаден. Когда грызший во время беседы ногти Гитлер спросил, что могло заставить Сталина устранить Литвинова, Хильгер сказал, что, по его мнению, это обусловлено стремлением Литвинова к взаимопониманию с Англией и Францией, а Сталин подозревает их в стремлении загребать жар его, Сталина, руками.
Такое объяснение Гитлер, по-видимому, принял и спросил Хильгера, полагает ли он, что Сталин готов прийти к договоренности с Германией. Хильгер вновь сослался на доклад, с которым выступил Сталин 10 марта. Когда же Гитлер, наконец, попросил его оценить ситуацию в России, Хильгер отметил ее растущую экономическую силу, серьезное ослабление военной мощи, вызванное тем, что 80% командного состава Красной Армии подверглись репрессиям, а также идеологический отход от коммунистических доктрин в сторону русского национализма, осуждение экспериментирования в искусстве. Как Хильгеру стало известно позже, Гитлер сказал Риббентропу после беседы, что если Хильгер прав в оценке тенденций в СССР, то следует как можно скорее предпринять меры, предотвращающие дальнейшее укрепление советской мощи23. Таким образом, вместо того, чтобы смягчить отношение Гитлера к России, Хильгер лишь ужесточил его позицию, проанализировав развитие событий. Для Гитлера соглашение со Сталиным было бы возможно лишь как кратковременный маневр, служащий достижению цели на пути к завоеванию России.