«В истории, — писал Ленин, — бывали примеры успеха подобной политики. Было бы пустой и глупой демократической фразеологией, если бы мы сказали, что в России успех такой политики „невозможен“. Возможен!»
Что до возможности для царского строя индустриализировать страну и вывести ее из иностранной зависимости, то здесь очень ценно мнение Сталина, уже стоящего у власти, уже на основании его сегодняшнего опыта:
«Царская Россия, давая кабальные концессии и беря кабальные займы у западных держав, влезла тем самым в ярмо полуколониального существования, что не исключало, однако, того, что она могла бы в конце концов выкарабкаться на путь самостоятельного промышленного развития, конечно, не без помощи более или менее „удачных“ войн и, конечно, не без ограбления соседних стран…»
…Результаты политики Столыпина начали сказываться очень скоро. И сказались они в том, что скоро революционное движение было задавлено не только расстрелами, виселицами, тюрьмами, сибирской ссылкой, но и тем, что в кругах самих революционеров стала теряться вера в революцию, стали опускаться руки, начался развал революционных партий.
Особенно тяжким для партии был период с 1909-го по 1911 год. «Партия, — вспоминает Сталин, — разбитая контрреволюцией, переживала полное разложение. Это был период безверия в партию, период повального бегства из партии не только интеллигентов, но отчасти и рабочих, период отрицания подполья, период ликвидаторства и развала. Не только меньшевики, но и большевики представляли тогда целый ряд фракций и течений, большей частью оторванных от рабочего движения… В этот именно период возникла идея полной ликвидации подполья и организации рабочих в легальную, либеральную столыпинскую партию. Ленин был тогда единственным, который не поддался общему поветрию и высоко держал знамя партийности, собирая разрозненные силы партии с удивительным терпением и небывалым упорством, воюя против всех и всяких антипартийных течений внутри рабочего класса».
Сталин же принадлежал тогда к числу тех немногих, кто твердо поддерживал Ленина — и несмотря ни на что вел революционную работу.
…Вот в этот период Сталин понял по-настоящему, что представляет собой заграничное окружение Ленина, и учел это при последующих столкновениях с людьми, составлявшими его.
За время революции партия сильно разбухла. В нее вошли и люди, случайно, под влиянием общего поветрия, увлекшиеся ее идеями, ее успехом, и просто дельцы, которые ставили ставку на революцию, ища в ней выгод. В период революции партия была богата, деньги текли в нее со всех сторон: уже это манило многих. В случае успеха революции принадлежность к партии обеспечивала устроение у народного тела, власть, влияние. Когда революция была разгромлена, все эти люди бросились спасаться от репрессий правительства за границу. Вначале они думали, что революционная волна еще подымется, что это временный только перерыв их революционной карьеры. Потом они увидали, что реакция утвердилась всерьез и надолго. И не только реакция, но революция с другой стороны, которая делала их ненужными. Это не все понимали отчетливо, но чувствовали многие.
Один за другим стали они убегать из-под партийных знамен. Отрекались от своего вчерашнего дня, как от греха молодости, называли свои вчерашние идеи пустыми мечтаниями, торопились выкинуть их из своего обихода, обзавестись новыми, стать твердой ногой в реальной жизни: иметь нормальное занятие, дом, семью.
«Надо устраивать свою жизнь, — пишет в Россию один из таких заграничников. — Все то, что раньше бродило в голове, все это вылетело, отошло в область мечтаний».
Те, кому удалось «устроить свою жизнь», стали живыми кусками буржуазного мира, который они вчера еще собирались разрушать. Они вошли в этот мир и прилепились к его радостям со всею страстью неофитов непознанного, со всею алчностью блудных сынов. Не было более преданных служителей у алтарей буржуазной собственности, чем эти люди, впоследствии назвавшие себя «старой гвардией большевизма».
Но можно ли было в чем-либо винить этих людей?
Нет, не тогда во всяком случае. Они были тем, чем были — не больше и не меньше. В молодости они заблудились, пришли не в тот дом, который был для них жизнью предназначен. Никогда не были они подлинными революционерами, борцами, мучениками, подвижниками идеи, все эти Красины, Кржижановские и пр. и пр. Жизнь протрезвила их, произвела отбор в партии воинов-монахов, выкинула их оттуда. Они нашли свой настоящий дом — и быстро там акклиматизировались. Нет, их ни в чем нельзя было тогда винить. Их преступления начались позже — в революцию 17-го года, когда они надели на свои зажиревшие лица маски революционеров. Ибо именно они, ничего с революцией не имевшие общего, внесли в нее мутную струю низменных вожделений, жестокий цинизм, мелкую злобу ренегатов буржуазного мира.
Были и такие, что не ушли из партии, — к несчастью и для нее и для себя. Это были те, кто, несмотря на все усилия, не мог пристроиться у стола господ — не по недостатку желания, но от непригодности, от неудачливости. Это были Зиновьевы, Луначарские и другие. Они влачили жалкую богемную жизнь возле оставшегося верным революции вождя. Кое-как питались от оскудевшей партийной кассы, кое-что делали на истощенной ниве революции, но делали кое-как. Они не верили уже ни во что. Были такими же филистерами и обывателями, как их устроившиеся братья, даже худшими, пожалуй. Как все неудачники, они были озлоблены до мозга костей. Эту озлобленность, эту жажду мщения когда-то оттолкнувшему их от себя буржуазному миру они внесли потом в революцию. Это был самый страшный ее элемент — настоящие гиены революции.
Таково было большинство бывших революционеров, укрывшихся в годы реакции в тылу заграницы. Таких много было и внутри России, особенно в столицах, в среде интеллигенции.
Презрительно смотрел на них Сталин, представлявший действенное русское подполье, где, несмотря на весь нажим реакционных сил, несмотря на разгром организаций, тюрьмы и ссылку, шла борьба, вырастали новые люди, загорался новый энтузиазм.
Но и лучшие из эмигрантов не восхищали Сталина. Именно потому, что они были эмигранты, привилегированный в своем роде слой революционеров, аристократия движения, белоручки, белая кость. И еще потому, что жизнь за границей наложила на них свой отпечаток.
«Они неплохие, может быть, люди, — думал Сталин. — Но что общего имеют они все-таки с революцией, с Россией? От России и ее масс они оторвались, оевропеились, невольно омещанились. Если порыться в них глубже, то и их идеал — это только западный парламентаризм, в рамках которого так удачно можно совмещать служение социализму с благами буржуазной жизни. Они только понимают прекрасно, что при Столыпине — это невозможная вещь. Они умнее других — и потому они не идут сейчас на компромиссы…
Они говорят еще о революции. Но разве после стольких лет расслабляющей жизни за границей, вне реальной борьбы и реальных опасностей, они способны на настоящие революционные дела? — Конечно, нет. Они сделали из себя невольных героев тыла… Ведь у большинства из них нет сейчас даже крепких нервов, нет простого человеческого мужества. При встрече с настоящей опасностью они растеряются, не будут знать, что делать. И они еще претендуют на роль наших руководителей!..»
Он часто вспоминал одну сцену. Это было в революцию 1905 года. На собрание революционеров, только что приехавших из-за границы, пришел друг его, Камо.
Он шел легким кавказским шагом, улыбался своей детской улыбкой, такой странной на суровом лице, а в руке у него болтался завернутый в белую салфетку какой-то большой и круглый предмет.
Камо любил пошутить. Он подошел к столу, где готовилось чаепитие, поднял руку с салфеткой и, еще веселее улыбаясь, сказал:
— Бомба!
Все шарахнулись. Некоторые бросились к окнам и стали судорожно их раскрывать. А вдруг бомба взорвется!
Камо положил «бомбу» на стол, не торопясь, развернул салфетку.
— Зачем пугаться. Не надо пугаться. Это арбуз. Бабушка с Кавказа прислала. Кушайте.
С трудом оправившиеся от страха люди злобно смотрели на Камо.
— Что остроумного! Какая дикая шутка!..
Камо растерялся, виновато и непонимающе смотрел по сторонам.
Сталин подошел к нему.
— Пойдем, Камо, пройдемся…
Хотел добавить:
— Здесь нам нечего делать…
Но сдержался.
И эти люди хотели делать революцию! Разве там, на их родине, тамошние революционеры бросились бы к окнам при виде бомбы? Сколько раз и он и Камо несколько ночей подряд проводили в комнате, которая вся забита бомбами и динамитом. И прекрасно спали.
И это были еще лучшие из заграничников… Не люди, а какие-то оранжерейные цветы! Недаром под их слабыми руками ничего не вышло из первой революции.
Разве кто-нибудь из них выдержал бы напряженную, сводящую с ума работу в их подпольной типографии в Баку? Печатный станок стоял в душной и тесной комнате без окон, освещавшейся день и ночь спиртокалильной лампой. Чтобы проникнуть в типографию, надо было пройти в дом, стоявший совсем на другом участке. В этом доме жили наборщики и печатники вместе с их руководителем Трифоном Енукидзе. Из этого дома в типографию вел подземный ход, закрывавшийся бетонной дверью-западней, которую, не зная секрета, никто не мог ни заметить, ни открыть. Печатники и наборщики за все время их работы не имели права никуда выходить из дому. Время от времени им предоставлялся отпуск, но тогда они должны были в тот же день покинуть Баку. Таким образом, они жили вечными отшельниками, проводя все свои дни без света и воздуха, не имея никакой личной жизни. Люди надрывались на этой тяжелой работе, теряли здоровье, погибали от чахотки — но зато типография работала без провалов и снабжала революционной литературой весь Кавказ. Были способны на такой незаметный, но важный подвиг люди эмиграции? Нет. Они не выдержали бы и двух дней. Разве они способны выдержать вооруженное столкновение с солдатами? Способны организовать и провести экспроприацию денег в банке? Напасть на казенную почту, убить шпиона, полицейского, жандарма?.. А именно все это и было основным, по мнению Сталина, в профессии революционера: на делах, а не на теориях должны были воспитываться люди. А что, если будет-таки настоящая революция?.. Будут ли способны люди заграничной выучки вести гражданскую войну, командовать настоящими армиями?..
…Сталина тоже не любили в эмигрантской среде.
Революционеры эмиграции привыкли видеть в себе соль земли, естественных и единственных вождей будущей революции. Этот тупой и серый человек русского подполья, с которым неизвестно почему носился Ленин, был им непонятен, чужд, а порой и смешон. Они смотрели на него свысока — точно так же, как презрительно и свысока относились к России и ее народу. Что такое Россия? Отсталая страна. Народ варваров и рабов. Что такое Сталин и ему подобные? Скотинка революции, ее черная кость.
Задолго, задолго до революции начался спор меж аристократами движения и его черной костью. Спор решился много лет спустя, в огне и смраде революции. Решился не в пользу заграничных аристократов. Они заплатили по старым счетам кровью, сгниванием в тюрьмах, забытостью в тундрах Сибири, новой эмиграцией.