Слабое правительство ничего не могло сделать для защиты офицеров и поднятия их авторитета — и офицерство невольно стало смотреть на правительство как на соучастника травли, творимой Советами.
Но унижения и оскорбления офицерство еще могло перенести, сжав зубы, собрав в железный комок волю. Не страшила и смерть — если б только она была полезна родине. Но страшила судьба родины. Видеть, как государство и армия с каждым днем все больше разваливаются, идут как будто бы к гибели, это было непереносимо. В офицерских кругах начала зарождаться мысль: не пора ли ему, офицерству, вмешаться в судьбы родины, помочь правительству, вывести его из тупика.
Первая попытка была сделана в апреле 1917 г. генералом Корниловым. Он был тогда главнокомандующим войсками Петрограда. Состоялось первое выступление уличной черни против правительства. Корнилов был решительный и твердый человек. Он решил пресечь беспорядки в корне — сделать их невозможными в дальнейшем. Он приказал выкатить пушки, чтобы артиллерийским огнем ввести в берега революционную улицу. Другие аргументы — полагал он — бесполезны. Вероятно, он сумел бы увлечь за собой известную часть даже разложившихся войск Петрограда — тогда не было еще поздно, да и было в этом маленьком генерале с железной волей громадное обаяние, заставлявшее людей идти за ним. Вероятно, он достиг бы нужного: малой кровью улицы, да пары-другой олигархов предотвратил бы ужасы крови большой, будущей гражданской войны.
Но члены Советов почувствовали запах ненавистной им национальной диктатуры. Увидели себя сбрасываемыми с кресел власти. Некоторые ощутили у шеи жесткое трение веревки. Поднялась паника.
Смутились связанные с Советами члены правительства. Смутились все сторонники «демократии» и «народовластия». Они тоже хотели порядка, но чтоб он пришел как-то сам собой, не из руки железного генерала.
Войскам был отдан приказ не слушаться своего командующего, не выходить из казарм, если распоряжение не будет санкционировано Советами. Корнилов был смещен. Революционная чернь победила — и разнуздалась еще больше. Именно с этого момента правительство перестало быть правительством. И именно с этого момента национальные круги — и прежде всего офицерство — поняли, что рассчитывать на правительство не приходится, что надо не поддерживать его, а свергать.
Через некоторое время Корнилов стал Верховным главнокомандующим. К нему потянулись все национально настроенные круги: и офицерство, и крупная и мелкая буржуазия городов, жаждавшие порядка, и крупное крестьянство, и казачество, и даже люди революционного лагеря, наиболее действенные, обладавшие волей и темпераментом, которые не могли сидеть меж двух стульев, но которым левый, большевистский стул тогда не подходил: от него слишком пахло еще марксизмом. К числу последних принадлежал Борис Савинков.
Выступление Корнилова в августе 1917 г. могло оказаться поворотным пунктом в истории революции. Но оно по многим причинам не удалось. Одной из причин было то, что правительство не поняло всей спасительности для страны этого шага — объявило Корнилова изменником. Меж тем, история показала, что с точки зрения ее перспектив измена народу и государству была не на стороне Корнилова.
Активное офицерство прекрасно поняло это. И с тех пор оно стало ненавидеть правительство так же, как и Советы. Вот почему оно не поддержало правительство Керенского в Октябрьские дни, предпочитая видеть его свергнутым руками большевиков. Дальше национальные круги думали захватить власть сами. Вот это и была их громадная ошибка.
Власть, раз попавшая в твердые руки, ими не выпускается.
Сталин принимал самое активное участие в подготовке и осуществлении Октябрьского переворота.
Он был введен и состав комиссии из семи членов Центрального комитета партии, образованной незадолго до переворота для политического руководства. Кроме Сталина, в эту комиссию входили: Ленин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Сокольников, Бубнов. Из этой комиссии выросло впоследствии политбюро.
Затем он был вместе со Свердловым, Дзержинским, Бубновым и Урицким введен в состав «военно-революционного центра» партии, который непосредственно руководил восстанием.
После переворота он был сделан комиссаром по делам национальностей. Ведь национальный вопрос считался его специальностью. Он больше всех других руководителей партии думал и писал о нем — и ближе всех стоял к ленинской точке зрения. Уже через неделю после переворота им была подготовлена и опубликована за его и Ленина подписью «Декларация прав народов России», которая заявляла, что национальная политика нового правительства будет проводиться на основе принципов: 1. равенство и суверенность народов России, 2. право на свободное самоопределение, вплоть до отделения и образования самостоятельных государств, 3. отмена всех и всяких национальных и национально-религиозных ограничений, 4. свободное развитие национальных меньшинств и этнографических групп, населяющих территорию России. Это был тонкий демагогический шаг, который сильно затруднил работу правых русских национальных кругов, упрямо стоявших на формуле: «единая и неделимая». Этот же шаг выбивал почву из-под ног разных национальных правительств, образовавшихся на территории России. В дальнейшем Сталин очень ловко ликвидировал эту декларацию и сам пришел к формуле: единая и неделимая.
Но главная работа Сталина протекала возле самого Ленина: он помогал ему в налаживании аппарата власти. Бывали дни, когда он почти не выходил из кабинета Ленина.
— Ленин тогда положительно горел в работе, — вспоминает один из секретарей Совнаркома М. Скрипник. — Часто и подолгу у него сидел Сталин, и тогда обычно из кабинета Ильича доносился громкий, открытый смех Сталина.
Сталин умел еще тогда смеяться — хотя время было трудное, положение нешуточное. Но такова была его натура. Он часто в грубоватую и лукавую шутку вкладывал очень серьезный смысл. Перед июльским выступлением Сталин сидел с Демьяном Бедным в редакции «Правды».
«Трещит телефон, — рассказывает Демьян. — Сталина вызывают матросы, кронштадтские братишки. Братишки ставят вопрос в упор: выходить им на демонстрацию с винтовками или без них? Я не свожу глаз со Сталина. Мне смешно. Меня разбирает любопытство: как Сталин будет отвечать — о винтовках и по телефону![4]
Сталин как-то смешно и лукаво до последней степени сморщил лицо, погладил свободной рукой усы и говорит:
— Винтовки?… Вам, товарищи, виднее!.. Вот мы, писаки, так свое оружие, карандаши, всегда таскаем с собою… А как там вы со своим оружием, вам виднее!..
Ясное дело, что все братишки вышли на демонстрацию со своими „карандашами“!..».
…Время было трудное — период овладения властью, закрепления ее, постепенного затягивания на теле страны вожжей диктатуры.
Привычки к власти нет. Форм власти тоже. Всюду — враждебная стихия. Большевиков и сочувствующих им — горсточка.
Государственные учреждения рассыпались, не работают, либо работают, не слушаясь еще новой власти, не признавая ее. Чиновники частью ушли, а те, кто остался, от них нельзя добиться толку, они саботируют советскую власть. Важнейшие бумаги спрятаны, унесены куда-то. Самого простого дела поручить некому. Троцкому надо перевести на иностранные языки, облечь в принятые формы первые ноты. Он говорит об этом в собрании чиновников Министерства иностранных дел. Те молча выслушивают — и уходят все до единого, большие и маленькие.
4
Большевики, готовя вооруженное выступление и июле 1917 г., всячески отрицали свое в нем участие и подчеркивали, что это мирная демонстрация масс. Отсюда лукавая осторожность Сталина.