"Дорогой Иосиф! В последнее время не было ни одного заседания ЦК, которое бы не начиналось и не кончалось бурными сценами между Серго и Буду... (Орджоникидзе) колотит нас тяжелой дубинкой авторитета Центра, к которому, кстати, мы питаем не меньше уважения и доверия, чем товарищи из Кавбюро... Об одном прошу убедительно, примирить как-нибудь Серго и Буду, если это объективно возможно. Научи их относиться друг к другу с уважением. P. S. Я бесконечно буду тебе благодарен, если ты вырвешь меня из этой атмосферы и дашь мне возможность работать в какой-нибудь иностранной миссии"[32]. Состоявшийся 5 - 6 октября 1922 г. пленум ЦК одобрил ленинский план образования СССР при условии, что и Российская Республика и Закавказье войдут в него в качестве федераций. Хотя грузинская оппозиция, таким образом, получила лишь частичное удовлетворение, ее лидеров обрадовало, что в борьбе с теми, кого некоторые выступавшие на октябрьском пленуме клеймили "великодержавниками", у них есть такой мощный союзник, как Ленин. В этой связи один из грузин заявил: "Мы по Ленину, они за военный коммунизм"[34]. В этот момент Грузинский ЦК в полном составе подал в отставку. Несогласное большинство послало Ленину телеграмму, в которой извинялось за резкий язык первого своего послания, но снимало с себя всякую ответственность за конфликт. Тем временем Орджоникидзе, опираясь на мощную поддержку Сталина, приступил к чистке грузинской партии, удаляя оппозиционеров с государственных постов.
Но к этому моменту в высших партийных кругах Москвы поняли, что в Грузии сложилась ненормальная ситуация. Каменев и Бухарин предложили в Политбюро поручить ЦК создать комиссию по расследованию. Не будучи в состоянии возразить, Сталин сделал ловкий ход, заявив, что самым подходящим кандидатом на пост руководителя комиссия является Дзержинский, в то время поправлявший здоровье на берегу Черного моря в Сухуми. Енукидзе, которого Ленин прочил на эту роль, предусмотрительно отказался. В итоге Секретариат назначил Дзержинского председателем, а В. С. Мицкявичуса-Капсукаса и Л. Н. Сосновского - членами комиссии. Ленина, помнившего отрицательное отношение Дзержинского в прошлом к лозунгу национального самоопределения, состав комиссии не обрадовал, и при голосовании, проведенном среди членов Политбюро по телефону, он воздержался. Сталин, Каменев, Калинин и Зиновьев поддержали предложение, а Троцкий заявил: "Не возражаю". Только что вернувшийся из зарубежной поездки Мдивани высказался против такого состава комиссии, особенно против Сосновского. Сталин пошел навстречу и заменил Сосновского одним из своих сторонников, украинцем Мануильским[36]. В опубликованных после смерти Сталина мемуарах Анастас Микоян пояснил, что белого коня Орджоникидзе подарили горцы, когда тот вернулся на Кавказ. Приняв подарок (к чему обязывал кавказский обычай), Орджоникидзе передал коня в конюшню Реввоенсовета и выезжал на нем только во время парадов в Тифлисе. Кобахидзе же несправедливо обвинил его чуть ли не в коррупции[38]. Ленин считал, что это переходит всякие границы. Он не мог смириться с мыслью, что члены его правительства так вели себя по отношению к малому народу. Поступок Орджоникидзе он счел недопустимым, а фигура Сталина, для грубых манер которого Ленин не раз находил оправдания, стала принимать зловещие очертания. Наконец-то в душе Ленин встал на сторону грузинской оппозиции. Докладывая 12 декабря о результатах работы комиссии, которая в начале месяца провела в Тифлисе четырехдневные слушания, Дзержинский старался обелить Сталина и Орджоникидзе. Но это не успокоило Ленина. Он дал указание Дзержинскому вернуться в Грузию и собрать более подробную информацию об инциденте между Орджоникидзе и Кобахидзе. Вскоре после этого, 16 декабря, Ленина вновь разбил паралич. Оправившись в достаточной степени, чтобы ежедневно понемногу работать, Ленин 30 - 31 декабря продиктовал записку "К вопросу о национальностях или об "автономизации"". Эта последняя работа Ленина по национальному вопросу содержала суровое обвинение Сталина.
Начав с признания собственной вины в том, что не вмешался достаточно энергично в вопрос об автономизации, Ленин напомнил о своей беседе с Дзержинским и о факте рукоприкладства Орджоникидзе. Если дело зашло так далеко, заявил Ленин, то можно себе представить, "в какое болото мы слетели". Видимо, вся эта затея автономизации оказалась в корне неверной и несвоевременной. Как говорили сторонники автономизации, продолжал он, требовался единый аппарат. Но откуда исходили эти уверения, если не от того самого "российского аппарата", который заимствован у царизма и только подмазан чуть-чуть советским мирром? Существовала огромная опасность, что ничтожный процент советских или советизированных рабочих "будет тонуть в этом море шовинистической великорусской швали, как муха в молоке". При таких условиях, писал Ленин, объявленная свобода выхода из союза не способна защитить российских инородцев от нашествия того великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ.
Не было принято никаких мер, говорилось далее, чтобы защитить меньшинство от подобных типов. "Я думаю, - заявил Ленин, - что тут сыграли роковую роль торопливость и администраторская увлеченность Сталина, а также его озлобление против пресловутого "социал-национализма"". "Озлобление, продолжал он, - вообще играет в политике самую худую роль". Дзержинский, по словам Ленина, во время поездки на Кавказ также отличался своим истинно русским настроением. Здесь Ленин в скобках заметил, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения. "Русское рукоприкладство" Орджоникидзе нельзя оправдать никаким оскорблением, как это пытался сделать Дзержинский. Будучи человеком, наделенным властью на Кавказе, он не имел права терять выдержку. Орджоникидзе следовало примерно наказать, а Сталин и Дзержинский должны понести политическую ответственность за великорусско-националистическую кампанию. Рассматривая проблему в более широком плане, Ленин утверждал, что нужно отличать национализм большой угнетающей нации от национализма нации угнетенной, нации маленькой. В обращении с национальными меньшинствами лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости. Вред от разъединения аппаратов национальных с аппаратом русским был бы неизмеримо меньше, чем тот вред, который проистек бы от грубого и несправедливого отношения к собственным инородцам не только для Советской России, но для всего Интернационала, для сотен миллионов народов Азии, вот-вот готовых к выступлению. Тот грузин, который не проявляет сугубой осторожности и предупредительности, пренебрежительно бросает обвинение в "социал-национализме", который сам является настоящим "социал-националистом" и грубым великорусским держимордой, тот грузин, в сущности, нарушает интересы пролетарской классовой солидарности40. На заседании, состоявшемся 1 февраля, на котором Сталин не скрывал своего нежелания удовлетворить просьбу Ленина, Политбюро приняло решение позволить Ленину ознакомиться с материалами. Получив их, Ленин назначил комиссию в составе трех секретарей (Фотиевой, Гляссер и Горбунова) для изучения грузинского инцидента. Доклад этой комиссии, поступивший к Ленину 3 марта, побудил его предпринять дальнейшие шаги. 5 марта он продиктовал письмо Троцкому с просьбой разобраться с грузинским делом на намечавшемся предсъездовском пленуме Центрального Комитета. "Дело это, писал Ленин, - сейчас находится под "преследованием" Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным". На другой день он отправил следующую записку лидерам грузинской оппозиции, Мдивани и Махарадзе (в копии Троцкому и Каменеву): "Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь"[42]. Однако в итоге, на "гнилой компромисс" пошел сам Троцкий, который проинформировал Каменева о том, что он против снятия Сталина, исключения Орджоникидзе и перемещения Дзержинского с поста наркома путей сообщения. Троцкий лишь потребовал изменить политику в национальном вопросе, покончить с преследованиями грузинских оппонентов Сталина и административным гнетом в партии, проводить более твердый курс на индустриализацию и на "честное сотрудничество" в руководящих органах44. Троцкий со своей стороны согласился оставить за Политбюро право решить, следует ли вообще ознакомить съезд с записями Ленина. И Политбюро постановило вместо публикации материалов в качестве документов съезда зачитать их на закрытых заседаниях отдельных делегаций (эти материалы не публиковались до 1956 г.). Все это подготовило почву для довольно скучного XII партийного съезда, который собрался в апреле. Учитывая, что Троцкий безмолвствовал, Сталин без труда выдержал дебаты по национальному вопросу. Подчеркивая в соответствии с договоренностью особую опасность великорусского шовинизма, он одновременно крепко ударил и по своим грузинским противникам. Порицая "грузинский шовинизм", он использовал свой конфликт с "товарищами-уклонистами" для иллюстрации справедливости утверждения, что "оборонительный национализм" некоторых республик имел тенденцию превращаться в национализм "наступательный". Сталин обвинил грузинскую оппозицию в том, что ее сопротивление плану создания федерации обусловлено желанием в националистических целях извлечь выгоду из "привилегированного положения" Грузии в Закавказье. И, пересказывая историю с собственным предложением Ленину относительно предоставления больше времени для продвижения плана через грузинские Советы, Сталин представил дело так, как будто он, а не Ленин призывал к осторожности в данном вопросе. В одном из своих выступлений на съезде он, имея в виду группу Мдивани, с насмешкой заметил, что "у некоторых товарищей, работающих на некотором куске советской территории, называемом Грузией, там, в верхнем этаже, по-видимому, не все в порядке"[46]. Тщетно лидер украинских большевиков Николай Скрыпник жестоко критиковал присутствовавшее на съезде "партийное болото", то есть тех, кто, голосуя за резолюцию по национальному вопросу, в глубине сердца оставался великодержавником. Не много удалось сделать и Бухарину, говорившему в защиту грузин. "Я понимаю, - заметил он, - когда наш дорогой друг, т. Коба Сталин, не так остро выступает против русского шовинизма и что он как грузин выступает против грузинского шовинизма". Затем Бухарин испросил позволения в качестве лица негрузинской национальности сосредоточить огонь на российском шовинизме. По его словам, сущность ленинизма по национальному вопросу заключалась в борьбе с этим главным шовинизмом, который генерировал другие, местные формы шовинизма, возникшие в качестве ответной реакции. С тем чтобы "компенсировать" свое прошлое великой державы, продолжал Бухарин, великороссу следовало поставить себя в неравное положение в смысле уступок национальным течениям. В национальном вопросе соображения хозяйственной целесообразности и административной эффективности должны отойти на второй план. Ведь спиливать телеграфные столбы на баррикады и передавать крупные имения помещиков мужикам с экономической точки зрения было также неразумно. Так почему же Ленин с такой бешеной энергией забил тревогу по поводу грузинского вопроса и не сказал ни слова об ошибках местных уклонистов? Будучи гениальным стратегом, заметил Бухарин, он понимал, что нужно бить главного врага. Поэтому не было смысла говорить теперь о местном шовинизме, который являлся темой второй фазы борьбы.