Тема репрессий по-прежнему остается закрытой в обществе. Например, Великая Отечественная война – легитимная тема. Как правило, в семье знают, что дед или прадед участвовал в ней, но сами ветераны, прошедшие через ад войны, говорить об этом не любят. А о репрессированных дедах и прадедах потомки чаще всего молчат. Да и сами деды-прадеды, пережившие репрессии, обычно молчали. По известному молчаливому сговору эта тема по-прежнему избегается. Люди и не задумываются – почему. (Впрочем, с войной тоже не все так просто, здесь тоже есть свои умолчания, свои избегаемые темы. Например, о родственниках, попавших в плен, люди часто ничего не знают.) В общественном транспорте мы с детства видим таблички: «Право на бесплатный проезд имеют…» Ветераны Великой Отечественной войны, узники гитлеровских концлагерей, дети блокадного Ленинграда… – это абсолютно справедливо. Но где же узники сталинских лагерей? Воспитанники детдомов для детей «врагов народа»? Они ведь тоже жили и живут среди нас. Они ездят с нами в транспорте, молчащие, неузнанные. Их не приглашают на встречи со школьниками…
И хотя в повседневной жизни люди иногда начинают разговоры о репрессиях, как-то быстро появляются желающие эту тему закрыть. Хранители тревожащей тайны обычно оказываются тут как тут. Вот кто-то начинает говорить про деда, «врага народа», чьи фотографии были уничтожены. И тут же слышит в ответ: «А откуда ты знаешь, что это репрессированный? Может, бабушка с ним просто поссорилась?» Общество было для этих людей неконтейнирующей семьей и останется для их потомков такой же семьей, не допускающей разговоров о нелегитимном горе и гневе.
О нашем советском детстве можно сказать, что все мы находились в двойной реальности Хичкока. Хорошее – на виду, пугающие следы преступлений спрятаны. Как в фильме, где сундук одновременно и стол, накрытый для приема гостей, и чей-то гроб. Подсвечники – и украшение вечеринки, и свечи скорби. Жили себе мирные советские города и скрывали тайны. Помню, как нас принимали в пионеры у памятника Ленину, потом повели в кондитерскую, а после кондитерской – в кино… Совсем недавно я узнала, где в моем родном городе был НКВД: тот самый длинный дом во весь квартал на пути к курортному парку «Цветник»! Мы ели пирожные в здании, где допрашивали наших предков!.. (Наверняка не только моих – в классе-то было больше 30 человек!) И вправду – по Хичкоку…
Сейчас я живу в Ставрополе, и здесь некоторые вполне симпатичные места, например элитный жилой комплекс или популярная среди жителей аптека, – казалось бы, живи и радуйся, – тоже скрывают следы ранних советских лагерей или как-то иначе хранят память о событиях, о которых нам никогда никто не рассказывал (Бахмацкая, 2020; Пешков, 2018). В Пятигорске мы в свое время часто гуляли на горе Машук, покрытой сказочным лесом. Там каждую весну цветут фиалки и примулы, которые мы называли «баранчиками», а летом воздух наполнен ароматом чабреца… – все это память о приятных детских прогулках. Цветы распускаются под горой, где во времена красного террора расстреливали осужденных. И расстрелы цинично назывались «отправить на Машук фиалки нюхать» (Мельгунов, 2017). – Сталин, это было еще не при твоей власти (с Ленина спросить тоже не помешает). Позже под горой Машук исполняли казни сотрудники НКВД. Моя тетя рассказывала, что одного нашего родственника «расстреляли под Машуком». – А вот это было уже при твоей власти, Сталин.
Некоторые известные с детства расхожие шутки родом оттуда, из лагерей. «Шаг вправо, шаг влево – расстрел!» – привычно говорим мы с иронией, если видим слишком жесткие, авторитарные порядки. Где так говорилось? Правильно – в лагерях, под конвоем. И действительно стреляли. Представим, что заключенный отошел вправо или влево. Знают ли его потомки, как он умер? Скорее всего, не знают. Смогут ли узнать, если постараются?..
Картинки доброго Советского Союза… Старые фильмы, старые песни (те самые, «о главном»). Помните песенку сталинских времен «В городском саду играет духовой оркестр. На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест…»? Однажды моя бабушка Нина, будучи еще юной девушкой, гуляла с подругой в городском парке. Шел 1936 год. Бабушкин отец, инженер-«вредитель», отбывал срок в Дмитлаге. Но при любой власти жизнь продолжается. Бабушка с подругой сидели на скамейке и играли, дурачились, подбрасывая в воздух коробок спичек: кто быстрее схватит. В это время по аллее шли два парня. Один из них ловко поймал коробок в воздухе и сказал девушкам: «Отдадим, когда скажете, как вас зовут». Это был мой дед; вскоре они с бабушкой поженились. Бабушкиного отца освободили тяжелобольным, когда он больше не мог работать. Дома уже была пятимесячная внучка – моя тетя. И он без конца носил ее на руках. Сейчас тетя удивляется: «Давали ведь ребенка больному туберкулезом, не боялись». Как знать: может, боялись, но не дать не могли… Вскоре отец бабушки умер. Больше никто не заболел, к счастью. Только много лет спустя у тети на легком обнаружили рубец, а отцу в старости поставили диагноз «посттуберкулезный бронхит». Говорят, с этой инфекцией достаточно здоровый организм, даже маленького ребенка, часто справляется сам. Но болезнь приходила в семью и оставила в ней след, – как память о человеке, прошедшем ГУЛАГ, в телах внучки, которой было пять месяцев, и внука, тогда еще не родившегося. И они выросли, хорошие советские дети, отличники учебы, и, сами того не зная, через всю жизнь пронесли в себе след болезни, убившей деда. Это всего лишь один пример того, как память о событиях живет в семье без слов; не спрашивая разрешения, она селится в доме, ожидает своего часа, чтобы открыться людям. Может, однажды кто-то поймет, что это было следом трагических происшествий…