Кривая немецкого напора начала падать. В немецких дивизии дрались против сибиряков. Пяти тысяч немецких жизней стоило 117 пехотных атак. Сибиряки выдержали это сверхчеловеческое напряжение. 2 тысячи тонн превращённого в лом танкового металла легло перед заводом. Тысячи тонн снарядов, мин, авиабомб упали на заводской двор и цеха, но дивизия выдержала напор. Она не сошла со смертного рубежа, она ни разу не оглянулась назад, она знала: за спиной её была Волга, судьба страны.
Невольно думаешь о том, как выковалось это великое упорство. Тут оказался и народный характер, и высокое сознание великой ответственности, и угрюмое кряжистое сибирское упорство, и отличная военная и политическая подготовка, и суровая дисциплина. Но мне хочется сказать ещё об одной черте, сыгравшей немалую роль в этой великой и трагической эпопее, — об удивительной целомудренной морали, о крепкой любви, связывавшей всех людей сибирской дивизии. Дух спартанской огромности свойственен всему командному составу дивизии. Он сказывается и в бытовых мелочах, и в отказе от положенных законом ста грана водки во всё время сталииградокях боёв, и в разумной нешумливой деловитости. Любовь, связывающую людей дивизии, я увидел в той скорби, с которой говорят о погибших товарищах. Я услышал её в словах красноармейца из полка Михалева, ответившего на вопрос: «Как живётся вам?».
— Эх, как живётся, — остались мы без отца.
Я увидел её в трогательной встрече седого полковника Гуртьева с вернувшейся после второго ранения батальонной санитаркой Зоей Калгановой. «Здравствуйте, дорогая девочка моя». — тихо сказал Гуртьев и быстро, с протянутыми руками, пошёл навстречу худой, стриженной девушке. Так лишь отец может встречать свою родную дочь. Эта любовь и вера друг в друга помогали в страшном бою красноармейцам становиться на место командиров, помогали командирам и работникам штаба браться за пулемёт, ручную гранату, бутылку с горючей жидкостью, чтобы отражать немецкие танки, вышедшие к командным пунктам.
Жёны и детп никогда не забудут своих мужей и отцов, павших на великом волжском рубеже. Этих хороших, верных людей нельзя забыть. Наша Красная Армия может лишь одним достойным способом почтить святую память павших на направлении главного удара противника — освобоительным, не знающим преград, наступлением. Мы верим, что час этого наступления близок.
Ноябрь 1942г.
НОВЫЙ ДЕНЬ
Шестнадцатого декабря днём подул сильный северо-восточный ветер. Тёмные мокрые облака, теряя тяжёлую влагу, поднялись вверх, посветлели. Туман стал мёрзнуть и оседать белым пухом на проворах военного телеграфа и на низко подстриженных минными осколками прибрежных деревьях. Лужи, стоявшие в снарядных воронках, заковало белыми пластинками льда, белый пар пополз по смотровым стёклам грузовиков, обращённых к ветру. Тёмные тела пудовых мин и тяжёлых снарядов, сложенных в ямах у восточного причала переправы, покрылись лёгким инеем. Земля стала звонкой, воздух просторным. И на западе, над рваным каменным кружевом мёртвого города поднялся невиданно-богатый красный закат.
Ветер и течение гнали по Волге огромную трёхсотсаженную льдину. Она проползла мимо Спартановки, мимо осквернённых врагом развалин Тракторного завода, стала медленно поворачиваться и у «Красного Октября> остановилась, упёрлась своими широким плечами между наледью восточного и западного берега Волги.
В ясное иебо, осторожно раздвигая звёзды, поднялась луна, и всё бывшее в мире белым стало неясным, синим и голубым, лишь одна луна оставалась яркой и белой, словно вобрала в себя всю белизну степного снега. А ветер всё продолжал дуть — холодный и злой, и милый для тысяч сердец.
Течение, сдержанное льдиной, стало искать себе ходов поближе к речному дну, поверхность воды покрылась рыхлой тончайшей корочкой, через несколько часов она упрочилась, закристаллизировалась, и в эту же ночь по трёхсантиметровому, прогибающемуся и постреливающему льду - первым перешёл с левого на правый берег Волги сержант сапёрно-инженерного батальона Титов.
Он вышел на берег, оглянулся на далёкое Заволжье и стал сворачивать папироску. И в эту минуту, когда Титов, бахвалясь, ответил окружающим его красноармейцам: «Как перешёл? Взял, да и перешёл, — чего проще», — именно в эту минуту время перелестнуло величавую и трагическую страницу в книге сталинградской борьбы, страницу, написанную тёмными, большими руками с потрескавшейся от ледяной коры кожей, руками сержантов, красноармейцев - понтонных и инженерно-сапёрных батальонов, руками мотористов, грузчиков патронов, всех тех, кто сто дней держал переправу через Волгу, переплывал тёмно-серую ледяную реку, глядел в глаза быстрой жестокой смерти. Когда-нибудь споют песню о тех, кто спит на дне Волги. Эта песня будет проста, правдива, как пруд и смерть среди чёрных, ночных льдов, вдруг загоравшихся синим пламенем от разрывов термитных снарядов, от холодных голубых глаз арийских прожекторов.
Ночью мы идём по Волге. Двухдневный лёд уже не пpoгибается под тяжестью шагов, луна освещает сеть тропинок, бесчисленные следы салазок. Связной красноармеец идёт впереди уверенно и быстро, словно он полжизни своей шагал по этим пересекающимся тропинкам. Неожиданно лёд начинает потрескивать, связной подходит к широкой полынье, останавливается и говорит: «Эге, да мы, видать, не так пошли, надо бы вправо взять».
Эту утешительную фразу почти всегда произносят связные, куда бы и где бы они вас не водили. Мы берём вправо и снова выходкм на тропинку.
Круглые облачка плавно накатываются на луну, и тогда болая Волга темнеет, словно покрывается серой золой. Разбитые снарядами баржи вмёрзли в лёд. голубовато псблёскивают обледеневшие канаты, круто поднявшиеся вверх корыы, носы разбитых катеров, моторных лодок.
На заводах идёт бой. Тёмные разрушенные стены цехов вдруг освещаются белым и розовым огнём орудийных выстрелов. Гулко, с перекатом, ударяют пушки, сухо и звонко разносятся минные разрывы, то и дело слышатся чеканящие очереди автомата и пулемётов. Эта музыка разрушения странно похожа на мирную работу завода, словно бьёт паровой молот, плюща болванки стали, словно, как в мирные времена, идёт клёпка и разбивают скрап в капровом цехе для загрузки мартенов, словно жидкая сталь и шлак, льющиеся в корениии, освещают розовым быстрым светом молодой волжский лёд.
Звуки ночного боя на заводе тоже говорят о новой странице сталинградской борьбы. Это уже не тот стихийный грохот, который поднимался высоко к небу, рушил с неба потоками на землю, захлёстьвал весь огромный волжский простор. Это битва снайперских ударов. Прямые и быстрые трассы пулемётных очередей и снарядов пролетают между цехами: они не похожи на медленно светящиеся гиперболы воздушной войны, на близих дистанциях между цехами трассы подобны сверкающим копьям и стрелам, пущенным невидимым во тьме воином. Стремительно возникают они из камня стен и вонзаются в холодный камень стен, исчезают в нём. Снаряды и мины долбят немецкие дзоты, ищут зарывшихся в тайных замаскированных блиндажах немецких пулемётчиков, подобно бритвенному ножу разрезают перекрытия над глубокими ходами сообщения. Снайпер — герой этих, сегодняшних боёв в заводском районе. Снайпер-миномётчик, снайпер-артиллерист, снайпер-гранатомётчик, снайпер-пехотинец. Немец закопался в аемлю, ушёл в каменные норы, залез в глубокие подвалы. Немцы расползлись по бетонированным бакам, по водопроводным и канализационным колодцам, они забрались в подзенные туннели. Лишь снайперским снарядом, точно брошенной гранатой, термитным шаром можно их выковырять, уязвить, выжечь из глубоких тёмных нор.
Приходит утро, и солнце всходит в ясном морозном нобе над Сталинградом, умерщвлённом немцами. Солнце всходит над жёлтым песчаником, обнажённым в обрыве Волги. Оно освещает каменные, источённые снарядами развалины, заводские дворы, превратившиеся в поля битвы, где в смертной схватке сходились полки и дмвмзмм, оно освещает края огромных ям, вырытых тонными бомбами. Дно этих страшных ям всегда в угрюмом сумраке, солнце боится касаться их. Солнце, улыбаясь, глядит сквозь простреленные насквозь снарядами заводские трубы. Солнце светит над сотнями подъездных путей, где цистерны с развороченным брюхом лежат, как убитые лошади, где сотни товарных вагонов громоздятся один на другой, поднятые силой взрывной волны, толпятся вокруг холодных паровозов, словно обезумевшее от ужаса стадо, жмущееся к обоим вожакам. Солнце светит над прудами красного от ржавчины железа, над могучий военным и заводским металлом, погибшим в корчах взрывов и сохранившим навек мгновенную, смертную судорогу. Зимнее солнце светит над братскими могилами, над самодельными памятниками, поставленными в тех местах, где лежат убитые в боях на направлении главного удара.