Водосмотр стоит на самом верхнем этаже электростанции, примерно на высоте сорока метров. Над ним только крыша. Во время обстрела она была плохим укрытием, её пробивали даже самые мелкие осколки. И водосмотр всегда стоял на своем посту. Он неослабно должен был смотреть за приборами, регулировать уровень воды в котлах. Если упустить воду, котёл может выйти из строя. Ведь для электростанции угроза взрыва котла была страшнее любого прямого попадания.
Однажды осколки попали в паропровод котла № 1. Водосмотром на котле стоял Михаил Дубоносов. Когда к нему подбежали и начали спрашивать, куда упали снаряды, он рассердился:
— Моя обязанность следить за котлом, а не за снарядами.
Доставалось и кочегарам. Когда однажды снаряд разорвался в котельном цехе и перебил мазутопровод, старший кочегар Константин Харитонов был весь облит горящим мазутом. Он сразу стал, как лакированный. И этот обожжённый человек бросился к повреждённому участку, закрыл задвижку, прекратил путь для выхода горящего мазута, а затем пустил резервный котёл и этим предотвратил аварию.
Наш Кировский район был отрезан от северных и центральных районов города, но электростанция продолжала работать. Ток шёл на заводы нашего района, выполнявшие заказы фронта, и в блиндажи, в которых размещались штабы воинских частей, оборонявших Сталинград с юга. Нагрузка была небольшой, но — на случай аварии — на станции работало два генератора в 24 тысячи киловатт и в 3 тысячи киловатт.
Кроме своей основной работы, нашему коллективу приходилось заниматься еще разными другими делами: заряжать аккумуляторы для раций автомашин, ремонтировать танки и «катюши», изготовлять оптические приборы.
Одновременно снималось ценное оборудование, упаковывалось и отправлялось за Волгу.
В тревожные дни, когда немецкие танки прорывались к Отрадинской церкви, которая находится всего в трёх километрах от Сталгрэса, мы минировали все агрегаты. Атаки отбивались, и ящики с толом, или, как мы говорили тогда, с «туалетным мылом» выносились из цехов. По нескольку раз в день приходилось таскать на себе эти проклятые ящики.
22 сентября я дежурил у главного щита. Утром всё было тихо. Молчали зенитки. Вдруг над головой раздался пронзительный свист, а вслед за ним оглушительный взрыв. Первые снаряды взорвались около главного щита. Всё дрожало и гудело.
Я с электротехником Сергеем Медниковым залез в бронеколпак — наше индивидуальное убежище. Этот колпак был рассчитан на одного человека; мы же залезли вдвоём, вернее не залезли, а втиснулись. Я стал смотреть через смотровую щель на приборы. Ещё один взрыв. Вся площадь у распределительного устройства заливается водой. Это означало — разбит циркуляционный охлаждающий водовод.
Раздался аварийный звонок, и на щите загорелся сигнал аварийного отключения. Яркий белый свет аварийных ламп заставил покинуть бронеколпак.
Чугунные трубы разорвало, и вода проникла в подвальное помещение главного электрического устройства.
В ушах всё еще звенело и шумело. Казалось, что обстрел продолжается.
Мы осмотрели оборудование. Главный инженер дал приказание откачать воду. В этот день был выведен из строя большой генератор. Едва мы успели наладить работу аварийного генератора, как немцы снова открыли ураганный огонь.
Снаряды падали в машинный зал, в градирни и рвались в тишине огромного здания с оглушительной силой.
Это было наше первое артиллерийское крещение. После этого немцы регулярно три раза в сутки открывали артиллерийский огонь по станции: утром, в обед и вечером. Снаряды с разных сторон прошивали здание; они могли разорваться в любом месте, поэтому ничего не оставалось, как смириться с ними и даже по возможности привыкнуть.
Иногда наши артиллеристы накрывали немецкие батареи, которые вели огонь по Сталгрэсу, но через некоторое время обстрел продолжался вновь.
Труднее всего было привыкнуть к сознанию того, что под главным щитом управления лежало полтонны взрывчатки. Стоило только одному снаряду попасть в неё, и все бы мы взлетели в воздух.
150-миллиметровые снаряды замедленного действия проникали глубоко в помещение. Однажды, при подаче угля к котлу из запасного бункера, ковши вдруг остановились. Оказалось, в угле находился шестидюймовый снаряд, пробивший перекрытие.
Этот первый неразорвавшийся снаряд поднял наш главный инженер Зубанов и осторожно, как ребёнка, понёс вниз. Мы следили за тем, как он шёл с этой страшной ношей, и успокоились только тогда, когда снаряд был передан артиллеристам.
После обстрела мы нередко находили такие неразорвавшиеся «гостинцы» совсем рядом со взрывчаткой. Чтобы уберечь взрывчатку хотя бы от осколков, мы стали обкладывать ее толстым листовым железом.
В октябре был получен приказ — полностью разминировать станцию. Мы почувствовали огромное облегчение; казалось, гора свалилась с плеч. Не знаю, брались ли мы когда-нибудь за другое дело с таким рвением, как за разминирование станции.
Нам уже не так страшны стали ежедневные артналёты, которые немцы вели по всем правилам; вначале давали три-четыре снаряда на пристрелку, а затем начинали методически бить 150-миллиметровыми.
С тех пор как стала работать после выхода из строя большого генератора «аварийка», отработанный пар по выхлопным трубам выходил в атмосферу и клубами поднимался над электростанцией. Этот пар был хорошо виден немцам, и он облегчал им пристрелку. Обстрел стал причинять ещё большие разрушения. Всем нам пришлось стать изобретателями для того, чтобы быстро восстанавливать повреждённое оборудование, одни детали заменять другими. То с котельной позвонят на главный щит и сообщат, что от осколков снаряда загорелись высоковольтные провода; то снаряд угодит в демонтированный трансформатор, в котором пятнадцать тонн масла, и надо во что бы то ни стало затушить пожар до наступления темноты; то приходится раскапывать электрические кабели, по которым проходит ток к потребителям, находить и устранять повреждения, нанесённые снарядом, глубоко проникшим в землю.
Чтобы пар не демаскировал электростанцию, решено было давать ток только ночью. Теперь все, кто следил за судьбой электростанции, с нетерпением ждали — загорятся ли вечером электролампочки. Лампочки загорались в одно и то же время, и все знали, что пульс Сталгрэса продолжает биться.
За эти месяцы мы отвыкли от тишины. Когда электростанция прекратила дневную работу, странно как-то стало в цехах. Если вдруг раздавался громкий голос, люди невольно вздрагивали. Но недолго мы отдыхали в дневные часы. Фронту для сварочных работ на ремонте танков нужен был кислород. По технологическому процессу кислородный завод должен был работать круглые сутки, и электростанция снова стала пускать пар даже в самые ясные дни.
Приятно было, когда я как-то услышал разговор бойцов о Сталгрэсе:
— Оглянешься, посмотришь, а он дымит…
Когда вспоминаешь эти дни, всплывают в памяти и разные мелочи нашего прифронтового быта. Почему-то у всех нас тогда часто портились часы; должно быть, от постоянных сотрясений. Из этой беды нас выручал начальник цеха Лев Владимирович Львов. Он неожиданно оказался великолепным часовщиком. Мой товарищ Петя Солодников столь же неожиданно оказался изобретательным мельником: когда вместо муки, из которой мы у себя на электроплитке пекли лепёшки, варили галушки, нам выдали зерно, он соорудил мельницу, приспособив для этого сверлильный станок.
Хорошо, дружно жили мы, электрики. Как-то решили сварить щи. Кухня у нас была в кабинете начальника цеха. Здесь находилась плитка. Щи были готовы как раз в тот момент, когда немцы начали артобстрел станции. Первый снаряд разорвался где-то невдалеке от кабинета, а за ним еще один. Слышно было, как стучали осколки. Жалко стало щей. Решили мы — пока не съедим их, не уйдём. Но только взялись за ложки, как снова раздался взрыв. Взрывная волна с шумом распахнула дверь, и тут, не произнося ни одного слова, один из нас взял щи, другой — тарелки и ложки, третий — хлеб и, также молча, с этой ношей мы направились в кабельный канал, который использовали как укрытие. Несмотря на обстрел, щей не расплескали, и, усевшись на кабеле, мы с особым аппетитом принялись за еду. Ели и смеялись: как это мы без слов все сразу пришли к одному решению.