Чем хуже были дела фашистов на фронте, тем чаще они приходили к нам с обысками. Жили мы в подвале. Там было много всякой домашней рухляди. Весь этот хлам немцы при каждом своём посещении вытряхивали из мешков на пол. Все постели перетряхнут, во все кастрюли залезут, во всех щелях пошарят, а потом нас начнут обыскивать — ощупывают, залезают в карманы.
Тяжело об этом вспоминать. Муж к постели прикован, а дети у меня почти всё время на руках. Самой маленькой было в то время один год и пять месяцев. От голода она была вся худенькая, какая-то прозрачная. На вид ей нельзя было дать больше шести-семи месяцев. Я не отнимала её от груди, так как иначе её нечем было бы кормить. Самой старшей моей девочке было двенадцать лет. И ещё было у меня три мальчика — трёх, шести лет и десяти.
Моя старшая девочка под пулями пробиралась к станции и на маленьких детских саночках из-под самого носа немецкой охраны увозила солёные бычьи шкуры. Эти кожи нас выручали; их резали на куски, очищали с них драгоценную в то время соль; затем кусок кожи опаливали на огне, чистили и долго варили. Когда кусок делался мягким, его можно было есть. Но, бывало, не успеешь обделать и сварить кожу, как ввалятся немцы и — к плите. Откроют кастрюлю, поковыряют вилкой, и прямо в кастрюле уносят всё, что сваришь. Тогда мы стали варкой заниматься тайком, по ночам; но немцы стали приходить и ночью.
Дети мои начали пухнуть. Все мы были какими-то вялыми.
Помню, как казалось мне, что всё меня давит, будто навалился целый воз. Я упала на пол, а подняться не могла; рот перекосило, язык отнялся. Дети плакали, глядя на меня. А когда пришла в себя, попросила дать мне горячей воды, опустила руки в воду, и стало легче. Первая моя мысль была: «Где бы достать какой-нибудь еды». Решила я пойти к соседке, но у неё тоже ничего не было. Обратно дойти не могла, упала прямо в снег.
О том, что делается на фронте, мы могли судить по поведению немцев. Они уже, не стесняясь нас, часто говорили между собой «капут» и стали еще более злыми. Нужны им дрова — сами не пойдут, не охота им было попадать под шальные пули — за всем нас ходить заставляли. Сами зайдут в погреб, греются, а детей выгоняют под пули — и за дровами, и за снегом для воды.
В один из последних дней января в наш погреб набилось особенно много немцев и румын. Плита всё время была занята немецкими котелками, нам нельзя было поставить на огонь и кружки со снегом.
Муж лежал на кровати у двери, а я с ребятишками приютилась у печки. Кругом яблоку негде упасть. На дворе же в это время был настоящий ад. По немецким позициям вели огонь «катюши». Но чем сильнее били наши, тем нам было радостнее. Раза два я пробиралась к выходу: и мужу постель поправлю, и бой послушаю. Начинают наши пулемёты с одного края, а кончают где-то на другом. Уже совсем близко и ружейная стрельба. Вхожу обратно в погреб, кивну мужу, он и без слов понимал меня.
Часов в одиннадцать вечера в погреб ввалилась ещё одна ватага фашистских вояк. Вид у них был плачевный, еле-еле держались на ногах. У меня сразу мелькнула мысль: мол, эти с передовой. Некоторые из них только вошли в погреб, как сразу же брякнулись на кровать, на которой лежал мой муж. Одни немец сел ему на больные ноги. Муж закричал так страшно, что все обернулись. Немец ударил мужа кулаком по голове и что-то забормотал.
Стараясь освободить ногу, муж упёрся из последних сил в спинку кровати. Трости спинки разошлись, и голова его попала между тростей. Он впал в беспамятство. Стал кричать: «Дайте мне горячего кофе, дайте кофе!»
Немцы варили на плите кофе, и запах от этого кофе стоял в подвале.
Я крикнула мужу: «Подожди!», а он всё звал меня и кричал: «Дайте же кофе, я коченею!». С каждым разом он кричал всё тише и тише. Немцы сидели и лежали на нём. Он уже задыхался. Один из немцев засмеялся: «Старый капут». Добралась я до кровати. Муж протянул мне свободную руку, как бы прощаясь со мной. А глаза его смотрели строго, точно говорили: «Не плачь». Он задыхался. Я стояла на одной ноге возле мужа, а другая моя нога была на весу — некуда поставить было. Попросила я солдат — потеснитесь, мол, а какой-то немец сказал мне на ломаном русском языке: «Германский армия капут и русский свинья капут». Я держала руки мужа и чувствовала, как остывают они.
Как передать, что я пережила в эту ночь! Ведь как я любила мужа, как хорошо с ним жили… А теперь он стал весь таким седым, белым. Лялька-малышка была у меня на руках. Остальные четверо жались у печки. Я опустила руки мужа и стала пробираться на мороз.
Ночью на дворе стояла я по колено в снегу. Малышка теребила пустую грудь. То всплакнёт, то забудется. А у меня внутри всё было пусто. «Да! — думала я, — вот как оно бывает». А шум в голове заглушал и свист пуль, и грохот. Не знаю, долго ли так продолжалось; точно была я в каком-то забытье, а потом — слышу какие-то знакомые слова, наши русские. Стала я вслушиваться. Наконец, до моего сознания дошло. «Господи, боже ты мой, да ведь это наши бойцы ломают немецкие баррикады».
С тропинки, которая вела из глубокого оврага, поднялись одна за другой две белые фигуры. Приблизились ко мне.
— Тьфу! Что ты здесь делаешь, бабушка, с ребёнком на морозе? — раздался голос.
Я рассказала этим людям, так неожиданно появившимся передо мной, о том, что произошло.
Они спросили меня — много ли в подвале немцев? Я ответила. Говорила и плакала.
— Бодрись, мать, крепись. Отольются немцам твои слёзы.
Бойцы начали пробираться наверх (наш погреб внизу у оврага был). Потом уж я поняла, что это были наши разведчики.
Походила я вокруг и, вернувшись назад, увидела на снегу труп мужа. И детей моих, полураздетых, выкинули немцы из подвала.
Как сейчас, помню, медленно, большими хлопьями шёл снег. Это была последняя страшная ночь. Утром нас освободили наши родные бойцы.
СРЕДИ СОЛДАТ
На Мамаевом кургане
А. М. Черкасова
Хочется рассказать всё по порядку. Но ведь в жизни так: о некоторых месяцах и два слова не скажешь, а о другом дне или часе сколько ни говори — всего не расскажешь.
Своего мужа я проводила в армию на второй день войны. У нас в мелиоративной МТС, где я тогда работала, ушли на фронт все трактористы. Подруга моя, Долгополова, стала трактористкой, а меня посадили на прицеп. Потом предложили стать мне объездчиком. За день я всё хозяйство верхом на лошади вдоль и поперёк объезжала. Охраняла травы и бахчи. Не позволяла скот на наших травах пасти.
А когда фронт подошёл к Сталинграду, за другие дела пришлось взяться. С 1937 года была я председателем уличного комитета. Теперь надо было мобилизовывать народ на оборону. Мне как объездчику это дело было сподручно. Стала я объезжать весь Мамаев курган. А по склонам его много домиков и хибарок было выстроено. Один посёлок у Мамаева бугра даже прозвали Нахаловкой, потому что нельзя было там строиться, а люди не посчитались с этим.
Стали прибывать в Сталинград и эвакуированные, и раненые. Надо было всех гостеприимно встречать. Собрала я с нашей улицы двадцать женщин с ведрами и тряпками, всю школу мы за сутки вымыли. Потом стали ставить перегородки. Так и осталась я работать в госпитале, который занял школу. И раздатчицей пищи была, и температуру больным мерила. Работала я так же, как сотни и тысячи женщин, которые в войну ухаживали за ранеными. И муж мой, Иван Ерофеевич, тоже в каком-то госпитале лежал после ранения.
Летом 1942 года он вернулся домой. Нужно было ему несколько месяцев пожить дома, залечить раны; а чтобы без дела не сидеть, сторожем на бахчи поступил.
29 августа госпиталь, в котором я работала, погрузили на баржу. А я не хотела уезжать, не верила, что наш Сталинград немцы возьмут. Ну, а уж если бои будут поблизости, думала я, посмотрю, как воюют. Много я в жизни видела: и в людях жила, и на рыбных промыслах работала, грузчицей на ссыпном пункте была, на Камчатке побывала и в Мурманске. А вот войну только по рассказам знала. С детства любила слушать про войну и про отца, который погиб в германскую.