После этого я тосковать еще пуще прежнего стала. Ведь совсем рядом муж был. Хоть бы взглянуть на него, какой он стал.
Рядом со мной по соседству жила Александра Максимовна Черкасова. Раньше плохо знали друг друга, а вот война началась, так сдружились. То я ей хлеб возьму, то она мне. Иногда приведёт своих девочек, просит присмотреть за ними. Была я раньше домохозяйка, а война началась — трактористкой стала. Черкасова на мясокомбинате кишечницей работала. А я её уговорила к нам в МТС перейти. И у неё муж в армию ушёл. Ну, вот и решили мы свои семьи совместить. У Черкасовой двое и у меня трое ребят, стали все вместе жить как бы одним семейством.
Шура всякими делами была занята, всякие задания в райисполкоме получала. Уйдет, бывало, из дома на целый день, а я печку истоплю, с детьми вожусь.
Когда началась бомбёжка, стала Черкасова хлеб населению на Мамаев курган возить. Один раз лошадь у них убило, а возчиков и Шуру оглушило. Начала я уговаривать её: «Ну, куда ты ходишь, хоть бы себя поберегла», а она мне в ответ: «Раз патриотки мы, значит так надо. Не будет меня — станешь матерью и моим».
В сентябре фронт со всех сторон подошёл к нашему посёлку на Мамаевом кургане. Из своих домов перешли мы в одну землянку.
Раньше на Мамаев курган со всего Сталинграда приезжали люди отдыхать; кругом нас — одна зелень. Заберутся люди на самый курган, на Волгу смотрят, песни поют. Хороший воздух у нас, и вода родниковая славилась. А теперь стало нам нечем дышать на Мамаевом кургане. Как начнётся стрельба, всё ходуном ходит, земля валится; не раз детям рты забивало. Прямо из окна моей кухоньки все бои на Мамаевом были видны. Страшно, а все-таки хоть одним глазом, а в окно посмотришь. Попал наш посёлок под перекрёстный огонь. Какие дома — в щепки, какие погорели. Кругом воронки. А надо вылезти из щели, так по-пластунски приходилось ползать. Бывало, как начнётся стрельба, детишки ко мне липнут, прижмутся; а потом стали привыкать. Но всё же как сильный огонь — сразу затихнут, личики у всех вытянутся. Только старшему моему сыну всё это было любопытно. Не сиделось ему на месте. Всё, бывало, норовит из щели вылезти. Не удержишь никак. Много беспокойства он мне доставлял.
Жила у нас на Мамаевом хорошая девчонка, Маруся Филиппова. Ее немецкий снайпер у самого колодца подстрелил. Так и перекинулась она, словно в воду смотрела. Страшно стало к колодцу ходить. Пробрались тогда Александра Максимовна и Вова до родника и воду от него пропустили овражком в ямку, вырытую недалеко от нашей щели.
От огня кругом жар неимоверный стоял. Мы все дверку, вход в нашу землянку, закрывали мокрыми ватными стеганками да разными тряпками, которые мочили в кадушке. Бывало, думаешь, если тебя пуля не заденет, так от дыма здесь задохнешься. А детей как жалко было! Боялась я из щели выйти. Сижу и думаю: «Неужели где-нибудь сейчас люди в полный рост ходят, солнце видят; долго ли нам ещё всё это терпеть?» А у подруги моей Черкасовой — другой характер был. Я с ней часто ругалась. Кругом стрельба идёт, а она в разрушенный дом заберется, уцелевшую печку растапливает. Я ей кричу — убьют тебя, а она все своё:
— Хоть и убьют, а хлеба я испеку.
Стала Черкасова по буграм лазить, раненых таскать. У одного раненого пришлось ей. зубами осколок вытаскивать — инструмента под руками не было, а осколок вытащить надо. После этого ввалилась она в землянку и упала — сердечный приступ. Только пришла в себя — снова, как одержимая, поползла к бугру. Там в это время бой шёл.
Бойцы, которые на Мамаевом кургане дрались, все советовали нам в другое место перейти. Решили мы спуститься вниз на трамвайную линию, ближе к мясокомбинату и к Волге.
Я детей к мосту перетаскивала, а Шура пошла в посёлок, коз разыскала, пилу-ножовочку с собой взяла, чтобы было чем подпилить, что потребуется, на новом месте.
За мостом все щели были уже разрушены. Страшно было в них входить. Нашли мы одну более подходящую, подпорочки поставили и устроились тут на жительство.
Стала Черкасова по соседним щелям ползать. Видит, раненый боец лежит, слова вымолвить не может, точно был он в глубоком обмороке. Шура достала пинцет, марганец, бинты (к тому времени у неё уже всё было) и меня позвала:
— Помогай, держи.
Потащили мы бойца к себе, обернули в простыню, а Вовку послали санитаров искать. Прошло немного времени, вернулся он с молоденькой сестрой. Была она такая встревоженная; как увидела бойца, бросилась к нему, как к родному брату. Видно, знала она его раньше, в щёку поцеловала. А он всё без памяти. Сестра говорит: «Надо его немедленно в санчасть доставить». И нас всё спрашивает, как мы живём, чем питаемся. Девочек на руки взяла, говорит — «детвора хорошая». Только вынесли раненого, как обстрел в нашу сторону начался. Козу убило и сестра упала. Ранило её. Александра Максимовна потащила бойца и сестру в сторону мясокомбината. Вернулась — на человека не похожа; вся в крови. Легла и сразу заснула.
Оказалось, что рядом с нашей щелью и другие гражданские живут. Не успели они в своё время за Волгу переправиться. Всё это были жители с Мамаева кургана: Мотя Карагодина, у неё на коленях раненый сын лежал, тетя Паша с переломленной ногой. Жили мы рядом, пять семейств, а потом все в одну щель забрались. Бывало, по очереди спали. Да и всё равно нельзя было ноги как следует вытянуть; лежишь, а ноги в стенку упираются. Для маленьких детей мы сделали подвесную полочку. А Вова мой, так тот на ступеньках у входа в щель спал.
Как-то слышу я шум, танки ползут. Я по звуку мотора сразу признала, что наши. Остановились танки у самой щели. Вошёл к нам командир, спрашивает про Вову:
— Чей мальчик?
— Мой, — ответила я.
— Пусти его, мать, проводить нас, — попросил меня командир.
Страшно было мне тогда Вову в ночь пустить, а он и без моего разрешения сел в передний танк и стал танкистам дорогу показывать. Потом они высадили его из люка. И Вова с бугра до нашей щели по-пластунски дополз.
На утро один танк вернулся обратно, притащил за собой другой, у которого были порваны гусеницы. Стали танкисты у нашей щели танк ремонтировать.
Как-то внесли к нам раненого. Сняли мы с него окровавленную рубашку. Тяжело дышал он и был в бреду. Всё казалось ему, что он еще на поле боя. Шура сделала ему перевязку. Когда очнулся боец, рад он был, что оказался среди своих людей, только беспокоился, что нас стеснил. Всё нас сестрицами называл. Спросили мы, как звать его, а он ответил:
— Вася, из Воронежа.
Он всю ночь просил: «Тётенька, помочите мне рот». А потом ему легче стало. Посмотрел он на детей, достал из кармана кусочек сахара, протянул его детям, вздохнул глубоко и умер.
Дождались мы утра, вынесли его. Вова выкопал ямку, постелили мы в неё шинель и захоронили бойца.
В те дни у Александры Максимовны голова стала болеть. Свалилась моя подруга: не ест, не пьёт. Пришлось мне за ней ухаживать, а она мне в ответ:
— Только ты моих детей не бросай.
Как-то ночью разбудила она меня и говорит:
— Слышишь, человек стонет. У меня нет сил подняться. Иди ты.
Хоть и трусиха я была, а вылезла из щели, поползла туда, где человек стонал. Он кровью исходил. Разрезала я на нём сапог, перетянула жгутом ногу. Гляжу, еще одна женщина мне на подмогу вышла. Притащили мы его к себе, а он оказался известным снайпером Подхаповым. Когда за ним санитары пришли, он со всеми нами попрощался за руку, а детей поцеловал. Я ему тогда письмо мужу передала. Хотела полевой почтой воспользоваться. Думала, с полевой на полевую скорее дойдёт.
Запомнился мне еще Серёжа Стаханов, москвич. Это он танк под обстрелом ремонтировал. Всё нашим детям разные сказки и истории рассказывал. Был он из артистов-любителей. Целые представления разыгрывал. Как начнёт он, бывало, показывать: «А у деда борода вот отсюда и сюда» — детишки хохочут. А ведь тогда нелегко было их рассмешить. Когда стали танки уводить, немецкий снайпер попал Серёже Стаханову прямо в голову. Свалился он, лежит у меня на руках и говорит: