Мы беседовали с свободными от дежурства бойцами. Они говорили, что сегодня у них вроде выходного дня — немцы не лезут. Пожалели, что в подвале много патефонных пластинок, а патефона нет. Сержант показывал нам пластинки и спрашивал, какие наши любимые.
Тогда мы не знали, что этот сержант — Павлов, он ещё не был знаменитый. Думали: просто молоденький сержант. После войны, когда Павлов приехал в Сталинград из Германии, я очень удивилась, узнав в нем знакомого сержанта. Он не сразу узнал меня. Может быть, потому, что я была без руки — потеряла ее при выполнении боевого задания.
Но когда я спросила его:
— А помните двух девушек-партизанок, которые гостили в вашем доме и очень жалели, что у вас нет патефона? — он сразу узнал меня и засмеялся:
— Помню, помню; только тогда вы, кажется, были ещё не девушками, а девочками.
В овраге смерти
А. А. Загудаев
Наш овраг Банным называется. Он идёт почти от Мамаева кургана мимо завода «Красный Октябрь» до Волги. Через него трамвайный мост был, а поезда по насыпи проходили. У Волги он большой, за трамвайной линией меньше становится, а за тоннелем под железнодорожной насыпью уже совсем мелкий, у Мамаева кургана в степи теряется.
А Банным он называется потому, что возле него бани были. Мы жили как раз против бань, в самом овраге. Тут, хоть место и не плановое, но много рабочих издавна жило в своих домиках — народ к заводу поближе жался.
Я работал на «Красном Октябре» в ремонтно-строительном цехе. Во время осады был связным велосипедистом райвоенкомата. Поехал раз на Тракторный с пакетом. В пути захватила бомбёжка, и я попал под машину. Привезли меня на «Баррикады» в больницу имени Ильича, а там уже никого не было — всех больных эвакуировали за Волгу, так как немцы подходили к заводу. Я попросил, чтобы меня отвезли домой, в Банный овраг.
Тогда из Банного оврага большинство населения уже ушло, осталось только несколько семей, живших в щелях, — больные, старики, одинокие женщины с малыми детьми. На место гражданских военные пришли, стали строить в овраге блиндажи. Под трамвайным мостом санчасть расположилась. Когда меня принесли, жена побежала туда, привела военного врача. Он осмотрел меня, перевязал, дал жене марганцовку, бинт. Потом он ещё несколько раз приходил к нам.
Эвакуироваться мы не могли: меня машина сильно помяла, шевельнуться нельзя, а жена в положении, на последнем месяце. Пришлось вместе с бойцами жить, почти на самой передовой. Немцы стремились по оврагу выйти к Волге, а наши разведчики пробирались оврагом к ним в тыл. Такие бои происходили тут, что прозвали этот овраг оврагом смерти. Немцы сначала за железнодорожной насыпью были, потом перебрались через неё, к трамвайной линии стали подходить. Дальше оврагом наши войска не пустили их, но по бугру заводской стороной немцы немного до Волги не дошли. Так что овраг с разных сторон простреливался. Население жило по скату оврага: кто выше, кто ниже. Мы жили наверху.
Бойцы заглядывали к нам в щель, говорили:
— Немец вас с Мамаева кургана видит, уходите вниз.
Мы бы ушли сразу, да у жены схватки начались. Соседка Чеботарева, которая с нами жила, вытащила меня из щели, положила у выхода.
Пока жена рожала, лежал я тут и наблюдал за воздухом.
Бомбёжка в это время была.
Немцы завод штурмовали, а он — рядом, по ту сторону оврага.
Жена слышит, как бомбы свистят; мне жаль её, хочу, чтобы не волновалась, успокаиваю, кричу:
— Это по цехам, не бойся!
Дочь родилась, тихая девочка; появилась на свет и голоса не подала.
Немцы начали бить по оврагу из артиллерии. Один снаряд разорвался возле нашей щели. Нас землёй привалило. Тут мы решили скорее перебираться вниз, к ручейку. Там и потише и вода близко.
Соседка помогла жене оборудовать хорошее убежище, с плиткой. Напротив был красноармейский блиндаж. Оттуда приходили бойцы, просили рыбу поджарить, лапшу раскатать, суп сварить. Увидели, что жена купает в корыте дочку, заулыбались, спрашивают:
— Где эту гражданочку нашли?
Смеёмся:
— Прилетела к нам в овраг на бомбе.
Всем хотелось посмотреть на девочку, которая родилась в овраге смерти.
Много бойцов и командиров приходило к нам; совали конфеты, печенье, сахар, спрашивали:
— Как назовёте девочку?
Один молодой боец попросил, чтобы мы назвали девочку Галей. Все поддержали его. Так мы и назвали дочку.
Жена и соседка Чеботарева стали работать на красноармейской кухне, помогать повару, а когда повар уходил в оборону — сами готовили пищу бойцам. Я полтора месяца пролежал, а потом тоже стал помогать бойцам.
Это зимой уже было. Немцы заняли бани и оттуда овраг простреливали по его ответвлению до самого низа. Наши пошли выбивать немцев из бань, но не хватило гранат, и красноармейцы залегли. Я вызвался доставить им гранаты, наложил два полных ведра и понёс на коромысле через овраг. Потом коромысло пришлось бросить, но вёдра дотащил ползком. После этого красноармейцы выбили немцев из бань.
Так вот и прожили мы в овраге всю осаду. Другой раз кругом всё дрожит, гудит, а дочка преспокойно спит. Удивительно тихая была. Думаешь: не умерла ли уж? Возьмёшь за руку — тёпленькая; наклонишься к головке, послушаешь — дышит ровне. Боялись, что не выживет. Но девочка выросла здоровая, весёлая. Её и теперь спрашивают:
— Где тебя мама нашла?
Она отвечает:
— Я сама на бомбе прилетела.
Белый домик
П. П. Дегтярева
Посмотрела я с дочкой Надюшей в последний раз на обгоревшие брёвнышки родного дома, взяли мы в руки по узелку и спустились вниз к Волге.
Чего только ни перевидали мы за дорогу! Кругом гарь одна. Надюша все подмётки на новых туфлях прожгла. Поднялось солнце, и опять стали немецкие самолёты летать. Подбежали мы к нефтесиндикатному оврагу, постучались в блиндажи, а там уже было так много людей, что не повернуться, не потесниться. Тогда прыгнули мы в какую-то яму. Как раз в это время немецкие самолёты над оврагом заходили. Сбросили немцы большую бомбу — так качнуло нас, что сразу и не поймёшь, живы или мертвы. Я к дочке руку протянула, а в глазах темно. Засыпало нас. И в уши, и в глаза, и в рот земля набралась. Откопали мы друг друга, вылезли, глядим — блиндажи, в которые мы стучались, целиком засыпало. Глыбы земли придавили их. В этих блиндажах много тогда погибло людей. Опять проклятые фашисты загудели. Побежали мы с Надей дальше. Уж решили: будь, что будет, а никогда больше в блиндажи не полезем.
Немцы по берегу из миномётов бьют, а мы бежим, не останавливаемся. Глядим — навстречу бойцы наши идут, проволока в руках у них.
— Далеко ли немец? — спросили они.
— Эх, сыночки, об этом мы не знаем, — ответила я.
Пошли мы дальше, видим у самого железнодорожного полотна белый домик стоит — железнодорожная будка. К крутому берегу притулилась.
Зашли мы в домик, а он пустой. Обрадовались мы — крыша над нами и стены кругом толстые. Куда нам дальше идти? Переправы не работают. А если и есть где, разве дойдёшь до них, когда кругом ужас такой.
Прижались мы друг к другу и не знаем, что ж делать. Не заметили, как и ночь наступила. За всю ночь глаз не сомкнули. Я сижу и думаю: уж если придётся нам погибать, так вместе. А домик хоть и прочный был, а как бахнет где, качался, словно игрушечный. В такие минуты мысли разные в голову лезли, и все не ко времени. Кругом пылает, пули, словно дождь, по нефтесиндикатским бакам стучат, а я думаю, как же это я, когда из дома уходила, в ящике комода страховую мужнину книжку на три тысячи рублей оставила.
Утром пришли в домик военные моряки. Все молодые, крепкие. Они нас за хозяев приняли. Достали откуда-то муки и просят испечь им чего-нибудь. Рядом с будкой летняя кухонька была, а вокруг мухи зелёные, злые гудели. Разогнала я мух, принялась стряпать. Тут другие приходят военные, говорят, что из далёкой стороны в Сталинград прибыли. Просят меня: «Вы нам, мамаша, помогите, а то у нас люди от сырой воды болеют. Вы бы нам воду вскипятили».