Впервые мы ясно почувствовали это перед торжественным заседанием, посвящённым 25-й годовщине Великой Октябрьской революции.
Так как помещение, выбранное для торжественного заседания, — столовая судоверфи — находилось всего в двух-трёх километрах от линии фронта, мы решили широко не оповещать о нём: учли опыт проходившего незадолго до этого пленума партии. Пригласительные билеты вручались приглашаемым. Мы развозили их накануне заседания по всем районам города. В северные районы, отрезанные от нас противником, приглашения доставлялись через Волгу, из Красной Слободы, где они печатались. Мне пришлось отвозить приглашение генералу Толбухину в посёлок Татьянку у мачтового завода — крайний южный пункт Сталинграда.
С Толбухиным я часто встречался в те дни по разным городским делам, которые тогда все были неразрывно связаны с делами фронта. Встречались мы с ним и до осады, когда он был в Сталинграде начальником гарнизона и когда нам, сталинградцам, считавшим, что они хорошо знают своего генерала, и в голову не могло придти, что этого плечистого, очень скромного человека, производившего на нас впечатление штабного работника, труженика, ожидает славное полководческое будущее.
Меня не сразу пропустили в блиндаж командующего, помещавшийся у Волги под горой. У Толбухина происходило какое-то совещание. На лавочках перед блиндажом сидело много командиров, чего-то ожидавших. Большинство их знало меня; и как только мы разговорились, я почувствовал резкую перемену, происшедшую в настроении военных за последние дни. Внешне на фронте всё ещё оставалось как будто по-старому, но выражение лиц военных и тон их разговора были уже совсем другие. Суровую напряжённость сменили приподнятость, оживлённость; во взглядах появились огоньки задора. Особенно поразила меня перемена, происшедшая в одном хорошо знакомом генерале. Когда совещание у командующего закончилось, этот генерал, член Военного Совета, вышел из блиндажа какой-то танцующей походкой. Не помню уже о чём он со мной говорил, но мне совершенно ясно было, что говорит он совсем не о том, о чём думает. А думы у него были очень весёлые, так как, прохаживаясь со мной, он чуть не подпрыгивал. Вдруг ни с того ни с сего, как будто сам себе, сказал:
— А Толбухин все-таки первый поставит флаг на вокзале.
О том, что готовится наше наступление, я ещё не знал и предполагать этого не мог; никаких признаков сосредоточения войск в Сталинграде не было заметно. Правда, у южной окраины города на правый берег переправлялись отдельные воинские части и артиллерии на фронте стало значительно больше, но мы, сталинградцы, думали, что это просто усиливается оборона города. Неожиданно вырвавшиеся у генерала слова остались для меня загадкой. Тем более, что я решительно не понимал, как может Толбухин первым поставить флаг на вокзале, когда он был от вокзала гораздо дальше, чем другие, не говоря уже о Чуйкове, державшем с своим войском оборону в нескольких стах метрах от вокзала. На мой недоуменный вопрос генерал ответил шуткой, из которой я заключил, что сегодня он просто в очень весёлом настроении и фантазирует.
Однако по всему чувствовалось, что на фронте все-таки что-то готовится. На эту мысль настраивало и то, что, против обыкновения, мне пришлось довольно долго ожидать приёма у Толбухина. Совещание окончилось, а он всё еще не принимал меня. И когда, наконец, принял, я полушутя полусерьёзно спросил его:
— Ну что, разрабатываете план?
Толбухин улыбнулся и перевёл разговор на другую тему. Выведать что-нибудь у такого генерала, как Толбухин, конечно, нечего было и думать. Но он охотно вспоминал прошлое; и как только мы заговорили сб одной из прежних своих встреч, я понял, что и командующий тоже считает, что самое тяжёлое уже позади. А при известной нам осторожности Толбухина в выводах это уже было много.
Я вернулся из штаба в полной уверенности, что немцы дальше не пройдут, и с предчувствием каких-то больших событий, которые должны резко изменить положение на фронте. Эта уверенность, передававшаяся от военных к гражданским, быстро охватывала всех сталинградцев. Характерно, что уже в эти дни мы приняли в городском комитете партии решение о подвозе продовольствия в ближайшие к городу пункты с тем, чтобы как только начнётся наступление, быстро перебросить созданные запасы в освобождаемые районы города.
С хорошим праздничным чувством собирался народ на торжественное заседание 5 ноября. А обстановка, в которой оно происходило, была ещё далеко не праздничной. Приглашенные начали съезжаться после наступления темноты, чтобы движение не было замечено наблюдателями противника. Из северных районов города и Заволжья люди приезжали на лодках и катерах, с юга — на машинах. Все являлись прямо со своих боевых постов — окопов, блиндажей, подземных цехов, с военных кораблей и судов волжской переправы. Ночь была очень тёмная. Рабочие судоверфи встречали приезжающих и провожали их в непроглядной тьме через груды железного хлама в помещение столовой, которую украшали только боевые знамёна.
Собралось человек двести с лишним — больше, чем имелось мест; так что некоторым пришлось стоять. Незабываемое впечатление оставляла эта масса людей, среди которых трудно было отличить военных от гражданских. Одеты были люди по-разному, пестро — кто в шинели, кто в полушубке, кто в фуфайке; но все при оружии. Не было ни одного сталинградца без автомата, гранат или кобуры с пистолетом. В массе собравшихся армия и народ сливались в одно целое. Плечом к плечу стояло два поколения — отцы, ветераны обороны Царицына в 1918 году, второй раз защищавшие город, и сыновья, защищавшие завоевание отцов. Рядом с потомственными волгарями — капитанами, грузчиками, лесопильщиками, деревообделочниками, старожилами бывшего Царицына — представители молодого Сталинграда, съехавшиеся на сталинградские стройки в первую пятилетку со всех уголков страны.
Заседание продолжалось недолго, около часа. Оно проходило ещё под оборонительными лозунгами «Стоять насмерть!», «Ни шагу назад!», но если раньше эти лозунги звучали тревожно, то сейчас они произносились спокойно, уверенно. Чувствовалось, что люди, которые клянутся выстоять, уже выстояли перед самой страшной опасностью и сами знают это.
Ряды защитников пополняются новыми солдатами.
Никто не говорил о том, что близок час наступления; но это подразумевалось само собой и в докладе, и в принятом на заседании обращении к защитникам Сталинграда, и в приветствии товарищу Сталину. Даже то, что не всё приглашенное военное начальство прибыло на заседание, в том числе и Толбухин, было молчаливо понято нами так: конечно, они готовят сейчас на фронте большие дела.
Нетрудно представить, какую радость доставили нам слова товарища Сталина о том, что скоро и на нашей улице будет праздник. Мы услышали их по радио на другой день после своего торжественного заседания. Казалось, что товарищ Сталин прочёл наши мысли и отвечает нам, сталинградцам; подтверждает, что мы правы в предчувствии наступления.
Проходили дни, но никаких признаков подготовки большого наступления в Сталинграде по-прежнему не было заметно. Мы уже думали, что, вероятно, главный удар противнику будет нанесён не на сталинградском, а на каком-нибудь совсем другом участке фронта. И когда все-таки наступление началось под Сталинградом, это было для нас неожиданностью, несмотря на то, что мы давно его ждали.
О наступлении мы узнали днём 19 ноября. В этот день я поехал с секретарём горкома партии на левый берег, в штаб фронта к товарищу Чуянову, чтобы окончательно разрешить вопрос об эвакуации. Официально эвакуация еще не была отменена, но она сама по себе уже замерла. На Волге появилось сало, начинался ледоход — трудно было перебрасывать народ на левый берег, да и казалось, что это уже не к чему.