— Живут рядом, вот и повадились ходить, — сказала она про немцев.
Мы заинтересовались, спросили:
— А где они живут?
— А вон, — говорит, — стекло блестит.
Поблагодарив за ценные для нас сведения, мы распрощались с этой женщиной. Стекло, на которое она указала, блестело рядом, в глубоком подвале. Мы швырнули туда несколько гранат и, убедившись, что от немцев осталось только крошево, заторопились.
Но по пути нас опять остановил плач. На этот раз плакали дети.
У обгоревшего домика, прижавшись друг к другу, стояло четверо ребят. Старшей была девочка лет семи. Я спросил её:
— А где мать?
— Немцы убили, — ответила она.
— А папа?
— Его ещё раньше увели.
Жаль было детей, они есть просили; и мы решили взять их с собой, хотя надо было ползти с щупом через заминированное поле. Самого маленького я посадил себе на спину и пополз вперёд, проверяя щупом дорогу, а за мной ползли остальные дети, один за другим, гуськом. Витя охранял нас сзади. Чтобы маленький не заплакал, я посулил ему конфетку, и он всю дорогу тихонечко лежал на моей спине. А старшие даже сами маскировались, закидывали себя снегом.
Много я пережил, пока полз с этими детьми, лавировал с ними между минами. Мы благополучно добрались до тоннеля в железнодорожной насыпи через Банный овраг. В санчасти детей искупали, надели на них красноармейские нательные рубахи. Рукава пришлось обрезать. Мы спрашивали этих сироток:
— А вы не боялись ползти с нами?
Старшая девочка ответила:
— Мы теперь ничего не боимся.
После этого я не мог пропустить ни одного фашиста. Возвращаешься с разведки, видишь немца — подкрадешься, прыгнешь и навалишься на него, как медведь. Комбат мне даже замечание сделал:
— Уж очень вы, батя, рискуете.
А Витя говорил про меня:
— Он такой угрюмый стал, что мне самому с ним страшно.
В январе, когда посёлок «Красного Октября» был полностью освобождён, мы с сыном вернулись в 4-й батальон, к майору Минькову. Этот батальон был брошен на уничтожение северной немецкой группировки, к заводу «Баррикады». Двадцать седьмого вечером мы подошли метров на сто к цеху, в котором сидели немцы и вели пулемётный огонь. Подход был трудный, но по команде «вперёд» первая группа выскочила из оврага, стала перебегать из воронки в воронку, ворвалась в цех через пролом и открыла гранатный бой. Темно уже было, в цеху ничего не видно. Под ногами какие-то обломки, трупы. Нащупаешь станок, пустишь ракету и смотришь, где немец; а он стоит за станком с гранатой в руке и тоже высматривает тебя. Одного немца я заметил, когда он мне в грудь автоматом упёрся. Я ударил его по локтю. Автомат у немца вылетел; я схватил его за горло, а Витя, не отходивший от меня, нож в него всадил.
За ночь цех несколько раз переходил из рук в руки. Дрались гранатами, автоматами, ножами, кирпичами, даже кулаками, как при Александре Невском.
В цехах заводов шли упорные бои.
Утром немцы стали окружать цех. Комбат Миньков послал меня с донесением в штаб. Туда я благополучно прошёл, а на обратном пути, уже возле цеха, снайпер ударил мне в грудь; пуля правое легкое пробила. Я упал, захлёбываясь кровью. С час пришлось пролежать на снегу в воронке. Потом собрался с силами и поднялся, чтобы добраться до своих, махавших мне руками из пролома цеха. У самого пролома немец, выйдя из-за угла цеха, выстрелил в меня из пистолета почти в упор в грудь. Я покачнулся от удара, но удержался на ногах и прыгнул в пролом.
Майор Миньков лежал в углу, раненный в голову. Я передал ему приказ держаться и доложил, что выдвигаются противотанковые пушки, а потом уже пошёл искать санитарку Нину.
Была в батальоне такая девушка молоденькая, лет семнадцати. Она всё время находилась с нами в цехе. Человек двести перевязала, а сама ни разу не была ранена. Её прозвали «Ниной святой».
Кровь идёт из горла, а я хожу по цеху и кричу: Нина святая!
Немцы были уже зажаты в крайний угол, под станки, но из цеха до вечера нельзя было выйти. Когда Нина перевязала меня, я огляделся и увидел немца, сидевшего под крышей, на ферме. Ударил по нему из автомата, и он повис на цепи. Должно быть, прикован был.
Как стемнело, меня в госпиталь отправили, за Волгу. Беспокоился я сильно за Витю; потерял его из виду в том бою. Лежу уже на койке в госпитале, вдруг слышу, сын говорит:
— Батя, и ты здесь?
Он в один день со мной был ранен и в тот же госпиталь попал.
Перед победой
А. Г. Крюков
Пошли гвардейцы генерал-майора Гурьева, к которым мы были приданы, в наступление, на штурм мартеновских печей «Красного Октября». Мало было среди гвардейцев рабочих бойцов-сталинградцев, прежних ополченцев. Одни погибли в обороне, а других, когда нас за Волгу отправили на переформировку, оставили там работать. Только тех, кто помоложе был, командование зачислило в штурмовые части.
Высадились мы с катеров у «Красного Октября» и расположились на самом берегу против крайних к Волге мартеновских печей. По всему заводу немцы были, а в крайних печах наши удержались.
Комбат вызвал меня к себе.
— Здешний? — спрашивает.
— Да, — говорю. — Тринадцать лет работал на мартенах каменщиком, учеником начал.
— Значит, расположение знаешь?
— Еще бы! Сам эти печи клал.
— Вот это, — говорит комбат, — очень важно: сам клал, значит должен знать, в каких щелях немцы сидят.
Он назначил меня в разведку.
Наш полк имел приказ пробиваться вперёд мартеновским цехом, выйти в чугунолитейный, а оттуда к клубу имени Ленина: У командования был замысел продвинуть войска коридором через весь завод; потом трамвайной линией завернуть к Банному оврагу, где были наши, чтобы таким образом окружить немцев в прокатных цехах — между Банным оврагом и мартеновскими печами.
Немцы на мартеновских печах сидели, как клопы в щелях: и в ваннах, и в газопроходах, и в шлаковиках, и в насадках. Забирались даже в изложницы — формы, в которые металл выливается. Первых двух немцев-«языков» мы за головы вытащили из изложниц. Идём ночью в разведку я, токарь Могильный, тоже с нашего завода, два гвардейца — от колонны к колонне, от болванки к болванке, от изложницы к изложнице. Подошли к колонне, от которой кран поверху ходит, присели — слышим, что где-то рядом немцы бормочут, а где — не видно. Присмотрелись в темноте и увидели: две головы из изложниц торчат. Немцы не слышали, как мы подкрались: ветер был сильный, на разбитой крыше гремели железные листы. Вытащили фрицев, связали, завернули в плащ-палатки и поволокли к себе.
Эго было на десятой печи. Тут особенно упорный бой шёл. Красноармейцы почти не стреляли — гранатами действовали. Доходило до того, что камнями, железными брусьями бились. Меня после разведки послали на эту печь, чтобы показать бойцам, как взбираться на верхние конструкции. Иначе нельзя было немцев выбить из печи. Мы поднялись по колонне наверх и закидали оттуда немцев гранатами и минами.
Очистим один мартен — принимаемся за другой. Сначала очищаем нижний пролёт, насадки, потом верхний — рабочую площадку. Узким коридором шли: направо, на шихтовом дворе, немцы, налево, на литейной канаве — тоже.
Со стороны шихтового двора немцы мешали нашему продвижению на мартенах. Немецкие пулемётчики стреляли с четвёртого этажа столовой. Надо было выбить их из этого здания. Гвардейцы пошли на штурм, ворвались в подвал, но из него никуда нельзя было выйти: подымаешься по лестнице — немцы с площадок бьют из автоматов, вылезешь наружу — из окон гранаты летят. Трое суток гвардейцы дрались за это здание. Лестница была совершенно разбита, одни рельсы остались. Немцы оружие в окно выкинули, а как самим спуститься вниз — не знают. Пришлось им по-обезьяньи слезать.