На речке Царица после боев.
Подолгу стояли бойцы у разрушенного здания напротив вокзала, где помещался штаб обороны Царицына, а потом был устроен Музей имени Сталина.
Я рассказывала о зданиях-дворцах и о том, как выглядел техникум, в котором я училась, какой был домик, в котором мы жили, в переулке на Новогородской улице… И воины, слушая мой рассказ, говорили, что, конечно, наш город станет еще более красивым; об этом говорили все с такой уверенностью, что мне невольно казалось, будто я уже сейчас живу в самом замечательном городе.
Как-то во время разговора возник спор. Одни говорили о том, что надо будет для истории, для потомков, оставить какую-то часть города в развалинах — пусть, мол, эти руины всегда напоминают людям о том, что сделали здесь фашистские варвары. Это будет лучше всякого музея!
Другие же не соглашались: «Ни в коем случае. Пусть не будет здесь ни одной царапины, ни одной пробоины», — говорили они.
Идём мы по улицам, а спутники мои всё фантазируют, будто все они по профессии или строители, или архитекторы. Идут, оглядываются — кругом пустыри, а они предлагают: где дворец построить, где аллею, где арку поставить, а где памятник. Очень тогда этими планами увлекались. А я всё шутила — уж если придётся вам Сталинград строить, так не забудьте в каком-нибудь светлом доме отвести просторное помещение с большими окнами для аптеки.
Все наши знакомые бойцы оставляли свои адреса, просили писать, дарили на память фотографии, и каждый хотел на прощанье сказать что-нибудь потеплее, посердечнее. Вот как-то разыскал меня один наш бравый солдат и вручил мне на память открыточку, на которой написал: «Не совсем хотелось бы покидать таких друзей, но мы на службе, и притом война». Когда я сейчас смотрю на эту открытку, я вспоминаю хорошего парня, который часто заходил к нам в «белый домик» и много рассказывал о своих товарищах, с которыми жил на передовой. Где он теперь…
Полки и дивизии оставляли Сталинград, уходили и на юг, и на запад; переправлялись через Волгу, грузились в Гумраке. Помню я эти дни расставания и взаимных пожеланий.
Ко мне как-то ранёхонько пришёл человек, который мне нравился больше других. И он пришёл попрощаться.
— Наш путь на Запад, — сказал он мне.
Он просил, чтобы я вышла его проводить. И я пошла. По дороге он мне рассказывал про свою жизнь, о том, как учился, о своей матери… Он хотел о многом сказать мне. Но и так было всё понятно. Я вывела его на дорогу, по которой одна за другой проносились машины, на прощанье обняла его и первый и последний раз в жизни поцеловала. Он сел на одну из проходивших машин, и больше я уже никогда его не видела. А письма получала — и из-под Белгорода, и из Запорожья. Он писал мне о том, как переправлялся через Днепр, что часто со своими товарищами вспоминает наш Сталинград. А потом как-то получила я письмо уже не от него, а от его матери. Она писала мне, что сын её с честью погиб за Родину.
Одних провожали мы, а других встречали — много новых жителей в Сталинграде появилось. Их родные места еще были заняты немцами, так вот они именно Сталинград выбрали себе местом жительства. Помню я, рассказывал мне один инвалид Отечественной войны, что долго он задумывался над тем, куда бы ему из госпиталя поехать. Какой бы город он ни назвал, ему бы туда литер выписали. Так вот он и назвал Сталинград.
Новые сталинградцы начинали здесь свою жизнь и в палатках, и в землянках; испытывали всяческие неудобства и лишения, но все говорили одно и то же: нас теперь в другие места не заманишь.
Стали мы с мамой много писем с фронтов получать. Приходили треугольнички и из госпиталей и из далёких тыловых городов; сообщали нам бойцы о наградах, о встречах с родными; просили не забывать о могилах своих друзей, похороненных у берега Волги.
Мама моя, как только весна наступила, взяла лопатку, насыпала в корзинку жёлтого песку и пошла подправлять дорогие могилки бойцов. Эго у неё теперь стало первой обязанностью. Так обходит она весь берег, от одной могилки к другой: где ограду подправит, где холмик цветами украсит, а у могилы, где моряки похоронены, посадила мама несколько деревьев.
О чём только в письмах ни спрашивали: подняли ли на Набережной памятник летчику Хользунову? Ходят ли трамваи? Какие пьесы у нас в театре идут? Сколько новых домов отстроили?
Ответ Сталинграда
П. Р. Кажберов
Пробираясь к Сталинграду, на одной из станций, в толпе, я встретил Александра Васильевича Степанова. Как я ему тогда обрадовался! Мы не виделись больше полугода с того дня, как Степанова, комиссара танковой бригады народного ополчения, раненного осколком на площади Тракторного завода, рабочие унесли к Волге и на пароходике «Кировец» отправили на левый берег. Тогда Степанов тяжело страдал от боли. Он лежал на гамаке, подвешенном на носу парохода. А вот теперь он стоял передо мной — осунувшийся, но сохранивший свою военную выправку.
— Ох, скорей, скорей бы добраться нам в Сталинград. Медленно, медленно едем мы, Павел Романович. Только в Сталинграде я как следует поправлюсь; надоело мне лежать в госпиталях, вдалеке от родного города и завода. Как там сейчас?
Когда мы стояли на платформе и договаривались, как будем дальше вместе продолжать путь, раздался голос, который заставил нас обернуться.
Мы увидели на буферах между вагонами проходящего поезда человека, одной рукой державшегося за тормоз, а другой — махавшего нам.
— Э, друзья, до скорого свидания в Сталинграде! — кричал он.
Мы сразу узнали нашего Ивана Москвичева, начальника сборки танков, и долго смотрели ему вслед. Повезло же нашему москвичу, — так мы называли всегда товарища Москвичева. Нам не удастся его обогнать. Какой он счастливый, раньше нас прибудет на завод! А ведь там уже, должно быть, жизнь кипит, как в улье. Со всех сторон — и из Сибири и из Урала спешат к Волге наши люди.
Не успели мы повернуть за угол вокзала, как натолкнулись на другого нашего тракторозаводца. Это был Алексей Петрович Чернов, начальник металлснаба завода. Он был на костылях — ещё не вполне оправился после ранения, полученного в Сталинграде. Мы обнялись. Теперь уже возвращались не в одиночку, а целой группой: вместе ходили к коменданту, стояли в очередях, поддерживали друг друга во время посадки и под стук колёс без конца говорили о Сталинграде, вспоминали погибшего Николая Вычугова, командира танковой бригады; вспоминали тракторозаводцев, которых по всей стране раскидала война; делились пайком и всячески старались, чтобы быстрей, навстречу к Сталинграду, летело время.
В пути Чернов плохо почувствовал себя. Он не мог перенести всех тяжестей поездки, и его пришлось на одной из станций снять с поезда и поместить в госпиталь.
Как он завидовал нам, что мы продолжаем путь! Мы стояли у окна; с каждым пролётом нарастало волнение. Трудно было оторваться от окна. И вот, наконец, вдалеке показались очертания нашего города. Здесь прошло мое детство. Мы подъезжали к городу, а города, собственно говоря, и не было. Всю дорогу мы вели между собой разговор, а теперь молча стояли рядом.
Кругом — горы строительного мусора, битого кирпича… Когда мы сошли с поезда, в глаза бросился небольшой киоск, в котором продавали воду. Это была первая новая постройка, которую я увидел в разрушенном городе.
Мы пошли пешком. На пути нам встретились минёры. Они сосредоточенно рассматривали только что извлечённую из-под моста мину. Один из минёров, заметив нас, приветливо улыбнулся и сказал: