- Понимаешь, комбат, для Сталинградского фронта теперь каждый час, каждые сутки - это как жизнь. Наступление фашистов с запада через Дон на Сталинград мы затормозили, а он взял, и с юга, со стороны Сала и Маныча, целую армию сюда развернул. Видать, Сталинград, стал сейчас бесноватому Гитлеру важнее чем Кавказ! А у нас здесь образовалась пустота. Ставка перебрасывает сюда резервы, но они ещё не прибыли, не заняли свои участки обороны. Дай мне, комбат, хоть пару суток, хоть сутки...
- Товарищ генерал-лейтенант, не сомневайтесь, защитим нашу партию большевиков и гаш советский народ! Грудью встанем, за Сталинград, за учение Ленина и великого Сталина, за власть рабочих и крестьян! - воскликнул Рублёв.
- Мы не отступим! - уверенно сказал комиссар, сжимая рукоять шашки.
Лицо Чуйкова перестало быть неподвижной маской, на лбу вокруг огромного малинового шрама от старого сабельного удара, собрались глубокие складки, подбородок с глубокой ямкой посередине выехал вперёд. Он ткнул указательным пальцем в то место, где у комиссара полка, под карманом гимнастёрки и партийным билетом было сердце, и зло заговорил:
- Я на разных войнах насмотрелся на всякие геройства. У нашего народа со времён проклятого царизма есть такая плохая черта. Летом работают на жатве до изнеможения, понимая, что день год кормит, а потом всю зиму бездельничают, крепя в себе мнение, что навалом, наскоком и штурмовщиной можно всеода всё решить. Тебе в академию генштаба учиться не довелось, а мне посчастливилось, так вот послушай опытного командира... Это всё со времён царизма повелось, жизнедеятельность разбитая на циклы - "работа" - "безделье" - "работа". Крестьянский уклад образовал такую жизнь: в страдную пору нужно было выложится полностью, ударить, "работнуть", чтобы пережить зиму. Привыкли работать рывками. Гражданская война укрепила чувство, что натиском и ударом можно справиться с любой бедой, стоит лишь поднапрячься, в любой момент можно наверстать упущенное, стоит только захотеть и все будет сделано. Это всё путь штурмовщины, рывков, иллюзия благополучия при временной "победе", рождение рекордов ради рекордов, когда при общих недоработках имеется картина благополучия. Но не "ударными неделями", месяцами, постоянным натиском нужно решить проблемы, а только целеустремленной повседневной деятельностью можно их решить. Нам уходить от этого, методично всю делать и каждый день, с расчётом и экономя силы, как эти фашисты проклятые делают, как Сталин учит работать - каждый день и думая наперёд, на перспективу. Мой-то отец конюхом был в подмосковье, и работал на от зари до зари круглый год, потому что у его тридцати лошадей не было выходных. Так и я не позволяю себе штурмовщины, а только постоянную, ежедневную работу. Так что береги людей, комиссар, оставь всю показуху в прошлом. Войну, как в уставе и как в кино, под развёрнутым знаменем, толпой и криками "Ура!", я тебе запрещаю! Знаю, людей с криками "За Родину!", "За Сталина!" ты в атаку поднять сможешь, и все коммунисты и комсомольцы встанут первые за тобой. Но это будет всего один бой, последний бой! А мне нужны сутки боя, двое, трое суток, как можно дольше, чтобы, даже если фашисты подойдут к Волге, они бы это место своими обозами обходили, теряя время и горючее! Забудь, чему тебя учили в военно-политическом училище, кроме любви к партии и Ртдине, оставь штурмовщину теперь! Не погуби батальон в одной атаке, комиссар! У меня здесь больше ничего нет! Пойми, у немца в пехотном батальоне, на каждую роту - по двенадцать пулемётов, да в батальоне ещё, кроме того - отдельная пулемётная рота с десятью пулемётами. Итого 50 пулемётов на батальон. В рост, в атаку, хоть батальон весь на эти пулемёты поднимешь, толку не будет, через пятнадцать минут не будет батальона! С этими гадами по-другому надо воевать! С умом! Собери своих политруков, всё это им втолкуй. А вот за трусость и оставление поля боя, я с тебя спрошу. Кто побежит, бросит оружие, поднимет руки вверх - стреляй в того сразу! Комроты побежит - стреляй комроты! Комбат твой побежит - стреляй его, стреляй в комбата! Понял? - произнеся это, Чуйков снова с яростью ткнул пальцем в грудь комиссара, отчего тот вздрогнул, словно только что получил пулю сам, - на этом направлении за вами больше нет никого, за вами только Сталинград! Там, на западе, коварный, беспощадный, враг, садист и насильник, грабитель и подонок, а там, на востоке, ваша любимая Советская Родина, героический советский народ, истекающий кровью, сироты и вдовы, старики и малые дети! Защитите их!
- Понятно! - ответил комиссар, оцепенев от такого напора силы и ярости в словах командарма, и на глазах у него вдруг выступили слёзы, - ни шагу назад не сделаем! Умрем как один, если придётся!
- Всех отступающих красноармейцев, офицеров, мужчин призывных возрастов от шестидесяти до восемнадцати лет, задерживай и ставь в свой строй, - продолжил говорить Чуйков, - кто будет отказываться, а также паникёров, трусов, диверсантов, возможных агентов и провокаторов расстреливая на месте! В Пимено - Черни находится заградкомендатура из 10-й стрелковой дивизии НКВД полковника Сараева, пограничники, на соседних хуторах имеются их наряды. Они наловили тут для отправки на военно-учётный и формировочный пунт пару сотен дезертиров. Сформируй из них роту своего подчинения, и посади в первую траншею. Если есть у пограничников собранное оружие, вооружи их, нет оружия, пускай добывают его себе в бою! Всех, кто может держать лопату из окрестных хуторов сюда, рыть траншеи, кто откажется, под арест. Времени у тебя, может быть до завтрашнего утра. А может и меньше. Ты теперь здесь и Советская Власть и Красная Армия. Понял?
Опять ткнув комиссара пальцем в грудь, на этот раз уже не так сильно, не дожидаясь ответа, Чуйков взглянув в красное, то ли от безжалостного загара, то ли от волнения, лицо комбата. Рублёв стоял с приготовленным планшетом и карандашом наизготовку, собираясь делать пометки. Чуйков снова повернулся лицом к лесопосадкам и медленно пошёл по пыльной траве.
- Да сложи планшет, что ты его держишь как транспарант на демонстрации, тут записывать нечего, - сказал он уже спокойным голосом, - ну вот, вроде всё сказал. Вот ещё что...
Чуйков вдруг застыл как вкопанный, и начал медленно приседать, опускаясь траву, показывая куда-то пальцем. Комиссар и комбат, последовав его примеру, тоже стали садиться, раскрывая при этом пистолетные кобуры. Но когда Чуйков обернулся к ним, стало видно, что он улыбается бесхитростно, с какой-то умилительной радостью. Через несколько секунд они и сами поняли в чём дело: метрах в тридцати от них, со стороны лесопосадок, среди кустиков астрагала и плотных кустиков солодки, похожих на маленькие жёлто-зеленые взрывы мин, стояла, не то небольшая лисица, не то корсак. Зверёк совершенно не боялся людей, внимательно изучая их своими прищуренными от ослепительного солнечного цвета, глазами.
- Уф-ф... - комиссар громко выдохнул, - я думал, что здесь диверсант какой-нибудь... Ну и зрение у Вас, товарищ генерал лейтенант... Его же почти не видно в траве!
- А вот мы сейчас посмотрим, что за корсак нам попался, - сказал Чуйков, и с усилием, превозмогая боль в спине, приподнялся.
В полусогнутом состоянии он двинулся в сторону зверька. Когда расстояние сократилось шагов до пятнадцати, корсак, а это, судя по размерам и пепельному оттенку шерсти, был именно он, вдруг опустился в траву, и совершенно затих, словно мёртвый.
- Видишь, комбат, обмануть нас пытается, словно он падаль просто... - Чуйков продолжил осторожное движение, сигнализируя следующим за ним офицерам, чтобы они не торопились.
До того места, где лежал карсак, оставалось всего метра три, когда, зверёк вскочил, и как зигзаги молнии, понёсся в сторону лесопосадок между кустиками и плотными зарослями трав.
- Вот даёт! - Чуйков распрямился и стал смеяться беззвучным смехом, отчего его грудь и живот заходили ходуном, приговаривая, - вот хитрец-то, вот хитрец... Я-то думал сначала, что он в барсучью нору спрятался...
Было поразительно, что человек, оторванный от своей армии, только что потерявшей донские переправы, перед оголённым фронтом, находясь под угрозой отстранения от командования, прошедший четыре войны, весь израненный, едва не разбившийся недавно на самолёте, искренне смеялся над примитивной хитростью степной лисицы.