Дворянин
Рабинович был правительственным фотографом — снимал членов Политбюро, членов ЦК, партийные съезды, международные конгрессы. Летним утром 1937 года он устанавливал свой треножник на одной из дорожек Кремля. К фотографу подошел Сталин:
— Что же это вы, гражданин Рабинович, скрыли, что вы из дворян.
Рабинович от страха упал в обморок. Сталин был пристально внимателен к биографиям окружавших его людей и узнал, что предок Рабиновича выполнил какое-то важное поручение Петра I и царь удостоил его дворянством.
Рабинович продолжал работать в Кремле. Через некоторое время к нему вновь подошел Сталин и сказал:
— Товарищ Рабинович, а вы пугливы!
"Не вытекает"
Поскребышев насмотрелся на преуспеяние высшего партийно-чиновного круга и решил тоже кое-что приобрести.
Заикнулся Сталину, тот велел написать заявление. Сидит Сталин, смотрит на заявление, водит синим карандашом, пометки ставит, тихо ворчит:
— Так, дачу, значит, хочешь, машину хочешь… Дача ему, видите ли, понадобилась…
Поскребышев холодеет от ужаса. Неожиданно Сталин размашисто пишет: «Удовлетворить». Поскребышев радостно берет в руки бумагу и вдруг от избытка чувств чмокает Сталина, неловко попадая поцелуем за ухо вождя. Тот на мгновение теряется и удивленно говорит: "Не вытекает".
Обсуждение кандидатов
Во время первых выборов в Верховный Совет обсуждался вопрос, кого бы выдвинуть из писателей. Скатов предложил Алексея Толстого. Маленков пошутил: от графов. Сталин сказал:
"Лучше Шолохова".
Интервью
Перед открытием метрополитена главный редактор "Вечерней Москвы" сообщил, что следующий номер будет посвящен откликам трудящихся на это славное событие. Сотрудники разошлись собирать отклики. В кабинете редактора задержался репортер Трофим Юдин: ему в голову пришла сногсшибательная и дерзкая мысль взять интервью у Сталина, совершившего накануне ознакомительную поездку в метро. Он подошел к вертушке и сделал вызов. Ответил сам Сталин.
— Здравствуйте, товарищ Сталин, это говорит работник "Вечерней Москвы".
— Кто-кто?
— Трофим Юдин, товарищ Сталин, из газеты "Вечерняя Москва".
— Что вам надо, товарищ Юдин?
— Я хотел бы взять у вас интервью, как вам понравилось метро.
— Записывайте: метро понравилось. Московское метро лучшее в мире. Сталин.
— Спасибо, товарищ Сталин.
— До свиданья, товарищ Юдин.
Когда об этом интервью узнал главный редактор, он растерялся: печатать страшно — вдруг Юдин врёт, не печатать — нельзя: вдруг это действительно слова Сталина. Редактор неистовствовал:
— Ты мне добудь подтверждение, подпись, не то уволю! Тогда Юдин, улучив момент, снова позвонил Сталину.
— Меня увольняют — не верят.
— Скажите, что я не велел вас увольнять.
Юдина не уволили, и он пересидел в газете не только этого редактора, но еще шестерых.
Из академиков в уголовники и обратно
В 1935 году Сталин дал следователю Молчанову указание, чтобы физик академик Абрам Федорович Иоффе фигурировал в показаниях по процессу об оппозиции. А когда ему доложили, что арестованный Федотов дал показания на Иоффе, Сталин сказал Молчанову: "Вычеркните Иоффе. Он еще может нам понадобиться".
Сталинская власть была замечательна тем, что за пять минут могла из кого угодно сделать кого угодно.
История моего отца
Мой отец — Борис Семенович Борев вместе с моей матерью участвовал в гражданской войне, потом учился. В начале 30-х годов заведовал кафедрой философии в Харьковском университете, работал профессором ВУАМЛИНа (Всеукраинская ассоциация марксистско-ленинских научных институтов), главным редактором Партиздата Украины. Директором этого издательства была Мария Демченко — жена будущего первого секретаря Киевского обкома, в подчинении у которого некоторое время работал Хрущев и который затем станет наркомом заготовок СССР и погибнет в 37-году.
Поздней осенью 1934-го года отец отдыхал в Крыму. В столовой санатория за соседним столиком сидел Бухарин и его молодая жена.
Однажды утром Бухарин открыл газету, прочел какое-то сообщение и побледнел. Он что-то сказал жене, и они ушли не завтракая и в тот же день уехали из санатория. Газета писала об убийстве Кирова.
Вернувшись в Харьков, отец узнал, что в числе 32-х других профессоров он исключен из партии и все исключенные, кроме него и профессора Козаченко, также отсутствовавшего, уже расстреляны.
Когда отец шел по университету, от него шарахались, как от выходца с того света. Некоторые боялись с ним здороваться, чтобы не оказаться его «сообщниками». Кто-то простодушно спросил: "Борыс! Хиба тэбэ нэ зныщилы?" — "Как видишь, пока не уничтожили!" — ответил отец. Его исключили из партии, как русского шовиниста: читал лекции на русском языке. Его коллег исключили за украинский национализм: читали лекции на украинском. Кроме того, отца обвинили в том, что он — ученик "украинского националиста", известного философа, академика Владимира Юринца, незадолго до этого арестованного. Отец поехал в ЦК партии Украины обжаловать решение об исключении (столицу только что перевели из Харькова в Киев). Те, кому он звонил, надеясь на помощь, не отважились его принять. Только завотделом пропаганды ЦК КП (б) Украины Килерог (псевдоним-перевертыш настоящей фамилии — Горелик) предложил прийти после рабочего дня.
Горелик сказал отцу:
— В Харьков не возвращайся, даже не заезжай домой, затеряйся в каком-нибудь маленьком городке и начинай жить сначала. Не мельтешись. Не добивайся восстановления. Сейчас в связи с делом Кирова пойдет большая волна. Многих она накроет.
— А как же ты?
— Я останусь до конца, буду стараться помогать людям. Человек, спасший отца, вскоре погиб.
Я, сестра и мать остались одни. Отец уехал, но не в маленький городок, где он был бы как на ладони, а в Москву. Он сменил профессию философа на профессию юриста — благо было второе образование — и начал с нуля. Однако жизнь выталкивала его наверх, и скоро он был уже заместителем главного арбитра в Московском областном Госарбитраже. Осенью 36-го мы переехали к нему. Не зная за собой никакой вины, отец жил в страхе. По настоянию матери он ради безопасности семьи сжег остававшиеся у него авторские экземпляры двух его книг по философии, изданных еще в прежней, харьковской жизни. Многое из судьбы отца я узнал лишь после XX съезда: отец берег мое сознание, боясь ввергнуть меня в катастрофический конфликт с официальной точкой зрения.
Вопрос на засыпку
В конце 30-х годов во время заключительного приема по поводу окончания декады искусства одной из среднеазиатских республик Сталин вышел на балкон в Большом зале Кремля и сказал:
"Вот вы славословили Ленина, а когда он умер — забыли его. Теперь вы славословите меня, а когда я умру — забудете меня". Воцарилось молчание. Хлопать — неуместно. Опровергать — тоже, ведь для этого нужно было признать, что Сталин все-таки умрёт.
Сопротивление культу личности
Галина Серебрякова рассказывала, как в бытность её женой наркома финансов Сокольникова у них однажды собрались гости. Это были крупные военные и партийные деятели того времени.
Мужчины удалились в кабинет хозяина. Курили и разговаривали. Когда Серебрякова вошла в кабинет, неся кофе, она услышала реплику Алеши Сванидзе, брата первой жены Сталина:
— Коба зарвался, надо его ликвидировать.
Неясно, было ли это на самом деле или этот эпизод возник в сознании Серебряковой после ареста, во время суровых допросов, по требованию следователей.
Вождь учится говорить
Майя Владимировна Зарва — преподаватель русского языка МГУ — готовила Сталина к выступлениям на XVIII и XIX съездах, никогда не видя вождя. Делалось это так. За Зарвой неожиданно приезжали и увозили невесть куда и невесть на сколько. В помещении стояли три магнитофона. На одном была записана речь Сталина. На другом — всякая фраза, требующая исправления, записывалась в исполнении Майи Владимировны. На третьем все это фиксировалось вместе и отсылалось Сталину. При этом произношение и ударения Зарвой еще кем-то проверялись, и иногда её поправляли, ей делалось внушение за то, что её поправка речи вождя была неточна. Сталин внимательно перерабатывал неправильно произнесенные фразы, но не всегда это ему давалось сразу. Поэтому преподавателю приходилось повторять одну и ту же фразу два-три раза.