Прослеживается ограниченность и иного рода. Так, в изданном Ассоциацией исследователей российского общества XX в. под редакцией Г. Бордюгова «итоговом» сборнике историографических статей и рецензий («Исторические исследования в России», 1996) наряду с подлинным научным поиском мы обнаружили нечто явно искусственное. Что дает науке объединение «авторов одного поколения» независимо от их «приверженности общей идее»? Эти ученые стремятся помочь историографии освободиться от скверны 30—90-х гг. Но не слишком ли «прост» избранный ими путь? Разве все ученики свободны от «нелепых идолов» и все учителя погрязли в «рабстве»? В отличие от некоторых других отраслей знания ни одному молодому историку не удавалось еще совершить некий переворот в науке. Деление историков на «молодых» и «старых» влечет пренебрежение к уже имеющемуся опыту, в первую очередь теоретическому. Безоговорочно мы не можем принять тезисы: «каждое поколение пишет свою историю», «путь к своей истории» через «переписывание истории заново». Это было бы оправдано, если б предшественники до основания исказили прошлое, или преемники сами намеревались его исказить, выполняя пресловутый «социальный заказ» или впадая в своеобразный историографический эгоцентризм. Ни провозглашение себя единственными подлинными учеными и «поликонцептуалистами», ни 30—40-летний возраст «непоротого поколения» историков сам по себе не делает их готовыми историографами. Тем более что, как показывает анализ их работ, особенно о минувшей войне, они далеко не свободны от вредного влияния отсталой методологии и идеологии своих «отцов». Отмечая общую односторонность тех или иных подходов, мы тем не менее не сбрасываем со счетов отдельных их преимуществ. Это относится, например, к генерализирующему и индивидуализирующему методам.
Только при планетарном подходе можно восстановить попранные сталинизмом профессионализм, честь и достоинство историка и гражданина, его ответственность перед обществом. Этот подход не означает равнодушия к добру и злу, отречения от принадлежности к той или иной социальной группе. Но он обязывает ученых всегда служить истине, даже если это и противоречит чьим-то сиюминутным интересам. В нападках на нашу критику мифа о «первом маршале» (1994–1997) чаще всего звучит мысль: нельзя сейчас вскрывать пороки прошлого, стране так тяжело. Но этот миф как раз и фабрикуют далеко не друзья народа и не во благо ему. Истина всегда своевременна, ее поиск нельзя откладывать. Беспристрастная критика прошлого как раз и призвана служить преодолению современного кризиса.
Мы придаем исключительное значение социальным функциям исторической науки. Они были подвергнуты во времена Сталина наибольшим деформациям. Социальное предназначение историографии не ограничивается лишь «образованием, просвещением и воспитанием» (В. Золотарев). Важнейшую ее задачу составляют изучение всех сторон опыта прошлого. Эта задача, как и ответственность историков перед обществом, отвергается авторитарными режимами. У нас десятилетиями призывают извлекать уроки. На деле же ограничиваются общими фразами: война, учит «силы добра» объединяться (Б. Ельцин), ошибки политиков «особенно опасны», для отражения агрессии нужны мощные вооруженные силы (П. Грачев). В целом, однако, обстановка плачевная. Опыт наиболее талантливой части командиров, верно подчеркивает М. Гареев, «почти полностью забыт». Напрасно мы так долго тешили себя надеждой, что где-то в недрах генштаба изучается этот драгоценный опыт. Если его и изучали, то снова не смогли им воспользоваться, в частности, в Афганистане и Чечне. В обыденном и научном сознании упорно распространяется ложное мнение: уроков из истории извлечь нельзя, она «не терпит сослагательного наклонения». В действительности только неумные люди не учатся у истории и обречены повторять чужие ошибки. Без постановки магического вопроса «что было бы…» не обходился еще ни один настоящий ученый, в том числе и историк, вообще ни один специалист. Делая, например, разбор учения, не обойдется без этого вопроса и командир любого ранга.
Историк не вправе ограничиваться собиранием и описанием фактов, перекладывать на плечи читателей (в их числе и политиков) наиболее сложную научную задачу — обобщать факты, вырабатывать на основе опыта прошлого определенные рекомендации в интересах настоящего и будущего развития общества. В этом мы находим главную социальную функцию исторической науки, этой «учительницы жизни». Ученые не могут замыкаться в башне из слоновой кости, искусственно отделяя себя от политики, какой бы грязной она им не представлялась. Они не могут впадать и в противоположную крайность: изучая историю в соответствии с современными задачами, нельзя дурно политизировать ее, выводить прошлое из настоящего, т. е. фальсифицировать. В 50-е гг. советские военные историки часто осуждали требование X. Мольтке (старшего) писать правду, только правду, но не всю правду. По иронии судьбы они сами восприняли этот принцип, подчас не замечая этого. Советские ученые отличаются пассивностью. Это не означает, однако, что они никак не влияют на общество. Созданные ими по указанию сверху мифы десятилетиями формировали историческое сознание населения и самих властителей. Достаточно напомнить синдром 1941 г., представление о необходимости численного превосходства над противником, закрепление за дилетантами должности главковерха (1941–1997). С трактовкой функций науки тесно связано представление о «временной дистанции» (А. Искен-деров). Считают, что XX век — это современность, и его не должна изучать историческая наука. Но разве не это столетие способно дать наиболее ценные уроки? Мы не разделяем мнения: объективной истории войны 1939–1945 гг. нет потому, что живы заинтересованные люди. Официальная историография порочна по другой причине — вторжение политиков, не обязательно — участников войны[24].
24
См.: Красная звезда. 1994. 16 ноября; Вопросы истории. 1996. № 4. С. 3—31; Независимая газета. 1997. 31 января.