Аргумент исключительно российского характера сталинизма, а значит, и ленинизма, на мой взгляд, не могут защищать также и не-коммунисты, причем не только из элементарного уважения к истории идей, устанавливающей западную основу русских революционных интеллектуальных схем (гегельянство, марксизм, якобинство и т. д.), но и потому, что исторический анализ выявляет преобладание прерывности над преемственностью в русском историческом развитии до и после революции. Даже когда Сталин мыслил свою власть в терминах царствования Ивана Грозного, очевидно, что единственное зерно истины в этой аналогии заключается в абсолютизме власти и жестокости ее осуществления, в то время как остается незатронутой радикальная идеологическая и институционная новизна специфичной формы тоталитарного абсолютизма, который достиг своей кульминации в Сталине и к тому же, в отличие от местного царя шестнадцатого века, нашел адептов во всем мире и, благодаря доктрине, которая давала ему обоснование и легитимацию, претендовал на то, чтобы распространить систему по всей планете. И так называемый «русский национализм» сталинской эпохи был искусственным идеологическим созданием, амальгамой темных элементов русского прошлого и марксизма-ленинизма, мешаниной, просуществовавшей ровно столько, сколько от нее понадобилось, чтобы сыграть доверенную ей роль. Вопрос в другом: почему марксистские революции активизировали в различных национальных ареалах исторические элементы, враждебные либеральной и социалистической демократии, усилив авторитарные традиции в якобинском варианте? Здесь открывается обширное поле для исследования марксистского утопизма и сциентизма, который оказывается пригодным для таких регрессивных проявлений, всегда, конечно, рядящихся в демократическую прогрессивность нового типа. Великий ленинский синтез марксизма не ограничился пределами России, но, пройдя через сталинскую стадию, завоевал значительную часть мира, причем на Западе не меньше, чем на Востоке, явив модель революционной организации одновременно военной и массовой, не имеющей себе равных в истории современных политических партий. Создалась своего рода Суперпартия, а на ее основе, после ее победы, и своего рода Супергосударство, находящее свое обоснование и выражение не просто в харизме вождя, который, конечно, не вечен, но в харизме доктрины, которая, претендуя на универсальность, целиком охватывает жизнь общества, прибегая то к жестким, то к гибким приемам.
Роль, которую в определенный период прошлого могли сыграть марксистские идеи в истории рабочего движения, сообщив ему мощную сциентическую уверенность в положительном исходе тяжелой, жестокой борьбы и вооружив концептуальным аппаратом для объяснения общества, коренным образом изменилась после 1917 года, когда образовался новый центр власти, главным моментом которой явился сталинизм. По сравнению с огосударствленным, превращенным в институт системы марксизмом, рабочее движение превратилось по преимуществу в орудие, подчинив свои реальные интересы интересам бюрократической Супер-партии. Уже давно задача рабочего движения состоит в выработке нового профсоюзного и вместе с тем политического сознания, имея в виду отрицательный результат – с точки зрения демократии и социализма – семидесяти лет коммунистической истории и признав за собою не мифическую роль универсального класса-избавителя, а рациональную силу конкретного общественного класса, активно действующего в мире, не допускающем веры в упрощенные окончательные решения. Такую ситуацию я называю пост-марксистской, в которой Марксу отводится место одного из крупнейших социальных мыслителей XIX века, без приписывания системе его взглядов особого привилегированного статуса, на который он притязал и который получил в нашем столетии, но который превратил его в идеологическое орудие нового класса, обладающего ничем не ограниченной властью.
Освобождение от утопических заблуждений, оказавшихся предпосылкой тотального господства сталинского типа, вовсе не означает, что исчез всякий интеллектуально-этический порыв. Как раз он может укрепиться вне утопических иллюзий – понимаемый как ответственность перед живущими и будущими поколениями в критическом уважении к прошлым поколениям. Нужно бороться за гегемонию новой ментальности, которая может сложиться на основе разных культурных традиций, гегемонию демократическую, предполагающую постоянное многообразие тенденций, и которой нельзя добиться во имя тотальных идеологий. Новая ментальность будущего имеет диалогическую природу, так как диалог – драгоценный плод, который европейская культура может предложить человечеству, после того как дала вкусить и от ядовитого плода нетерпимости. Посюсторонние религии, мирские контррелигии менее всего гарантируют обещаемое ими спасение. Подлинная религиозная вера не имеет ничего общего со своими суррогатами и пародиями на себя, которые часто оказываются и ее гонителями.
В данный исторический момент сталинизм снова становится объектом критики в стране и в движении, его породивших, принимая форму самокритики, не доходящей, однако, до корней и даже создающей новую неоленинистскую мифологию. И поэтому безосновательно и опасно называть пост-тоталитарной сегодняшнюю советскую систему, как это иногда делается. Справедливо определять ее как поздне-тоталитарную, так как при всей симптоматической неуверенности и ослаблении давления остается совсем незатронутой тоталитарная структура институтов на уровне власти и идеологии. Критика и самокритика сталинизма должны открыть новые возможности для сознания и демократического и социалистического действия. Любая попытка затормозить и ограничить процесс освобождения вызвана остаточным сталинизмом, который якобы подвергается разоблачению. Если же, вопреки утверждению Маркса, мир не переделывается раз и навсегда благодаря решительной чудодейственной революции, а беспрестанно преобразуется посредством множественных эволюции и революций, тогда задача заключается в том, чтобы свободно понимать и объяснять все более усложняющийся мир, в котором мы живем: это первое условие того, чтобы можно было продолжать жить в нем.