Шульгин прожил не одну, а несколько жизней. В первой жизни — он ярый враг революции и борец с Советской властью, во второй — поиски, метания, а затем раашата и раскаяние. Для нас Василий Витальевич интересен как свидетель событий, происходящих в Петрограде после отречения Николая II от престола. В своей книге «Дни», где после каждой фразы стоит многоточие, он пишет:
«Это было 27 февраля 1917 года (вспомним, в то время царский поезд сумбурно перемещался от одной станции к другой, не имея возможности попасть в столицу. — Авт.). Уже несколько дней мы жили на вулкане… В Петрограде не стало хлеба — транспорт сильно разладился из-за необычайных снегов, морозов и, главное, конечно, из-за напряжения войны… Произошли уличные беспорядки… Но дело было, конечно, не в хлебе… Это была последняя капля… Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти несколько сот людей, которые бы сочувствовали власти… И даже не в этом… Дело было в том, что власть сама себе не сочувствовала…
Не было, в сущности, ни одного министра, который верил бы в себя и в то, что он делает…
Класс белых властителей сходил на нет…
Мы были рождены и воспитаны, чтобы под крылышками власти хвалить ее или порицать… Мы способны были, в крайнем случае, безболезненно пересесть с депутатских кресел на министерские скамьи… Под условием, чтобы императорский караул охранял нас…
Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала у нас кружилась голова и немело сердце.
Бессилие смотрело на меня из-за белых колон Таврического дворца. И был этот взгляд презрителен до ужаса…»
Шульгин говорит о том, что улицы города заполнили толпы людей — рабочих, солдат и «всяких». Их было тысяч тридцать. Они шли в Государственную думу.
«Живым, вязким человеческим повидлом они залили растерзанный Таврический дворец, залепили зал за залом, комнату за комнатой, помещение за помещением…
С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу, и с тех пор оно не оставляло меня во всю длительность «великой» русской революции.
Стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее бессилие и потому еще более злобное бешенство.
Пулеметов!
Пулеметов — вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлоги вырвавшегося на свободу страшного зверя…
Увы — этот зверь был… Его Величество русский народ!»…
Шульгин подробно рассказывает, как он с Гучковым вернулся в Петроград с царским манифестом об отречении и как все члены Государственной думы и вновь образованного правительства, собравшись на улице Миллионной на квартире Путятина, обсуждали вопрос о передаче короны. Здесь же был и великий князь Михаил Александрович, в пользу которого царь отказался от престола. Теперь слово было за Михаилом Александровичем. Он был волен принять престол или отказаться от него. Однако он не спешил с принятием решения, а предоставлял слово желающим высказаться по этому вопросу.
— Вы, кажется, хотели что-то сказать? — обратился великий князь к Милюкову.
«Милюков, — пишет в своих мемуарах Шульгин, — встрепенулся и стал говорить. Эта речь его, если это можно назвать речью, была потрясающая…
Головой — белый как лунь, сизый — лицом (от бессонницы), совершенно сиплый от речей в казармах и на митингах, он не говорил, он каркал хрипло…
«Если вы откажетесь… Ваше величество… будет гибель!.. Потому, что Россия… Россия потеряет… свою ось… Монарх — это ось… Единственная ось страны!.. Масса, русская масса… вокруг чего… вокруг чего она соберется? Если вы откажетесь… будет анархия!.. Хаос… кровавое месиво!.. Монарх — это единственный центр… Единственное, что все знают… Единственное — общее… Единственное понятие о власти!.. Пока в России… Если вы откажетесь, будет ужас!.. Полная неизвестность… ужасная неизвестность… потому, что… не будет… не будет присяги!.. А присяга это все — это ответ… единственный ответ, который может дать народ… нам всем… на то, что случилось… Это его санкция… его одобрение… его согласие… без которого не будет… государства… России… ничего не будет».