Все, что во время заседания попадало в поле общего внимания, в том числе все, по поводу чего были расхождения в Союзе писателей, в Комитете, в комиссии ЦК, — давать, не давать премию, перенести с первой степени на вторую или наоборот, — все, что в какой-то мере было спорно и вызывало разногласия, он читал. И я всякий раз, присутствуя на этих заседаниях, убеждался в этом.
Когда ему (Сталину. — Д. Ц.) приходила в голову мысль премировать еще что-то сверх представленного, в таких случаях он не очень считался со статусом премий, мог выдвинуть книгу, вышедшую два года назад, как это в мое отсутствие было с моими «Днями и ночами» (пьеса К. Симонова, написанная в период с 1943 по 1944 год. — Д. Ц.), даже напечатанную четыре года назад, как это произошло в моем присутствии, в сорок восьмом году[115].
Принимаемые участниками «не столько заседаний, сколько разговоров» решения о присуждении тому или иному писателю премии в одной из номинаций не только мгновенно вводило его в круги литературного истеблишмента, многократно поднимая количественное значение тиражей (стандартный показатель варьировался от 150 000 до 350 000 экземпляров), но и, говоря словами Сталина, «включало в искусство»[116]. И это оказывается принципиально важным моментом: в условиях позднесталинского «мрачного семилетия», где абсурд плотно сопрягался с паранойей, не народная любовь и не читательское признание «включали» то или иное произведение в «ядро» соцреалистического канона, а именно обычно украшавшая один из форзацев книги фраза: «Постановлением Совета Министров Союза ССР [писателю] NN за роман / повесть / пьесу [и т. д.] присуждена Сталинская премия первой / второй / третьей степени за 19NN год».
Апофеоз сталинского влияния на премию придется на послевоенную эпоху — период позднего сталинизма, — когда «отец народов», осознав присущий этой институции стабилизирующий (но не останавливающий подспудную «формовку» моделей массового мышления) потенциал, которым и могла обеспечиваться искомая целостность культурного континуума позднесталинской эпохи, станет выносить решения о присвоении награды литераторам, почти полностью отстранившись от предложений Комитета. Единственным критерием, которым вождь будет руководствоваться при присуждении премий, станет довольно парадоксальный вопрос о «нужности» того или иного на тот момент уже опубликованного текста: «…нужна ли эта книга нам сейчас?!»[117] — часто вслух будет проговаривать Сталин, адресуясь больше к себе, нежели к сидящим в его кабинете чиновникам[118]. В этом случае в дело вступали слабо формализуемые «эстетические» принципы и предпочтения, далеко не всегда созвучные общепринятым представлениям о «прекрасном». Об этой «противоречивости» эстетических взглядов Сталина вспоминал Шепилов:
Иногда он предъявлял очень высокие требования к художественной форме и высмеивал попытки протащить на Сталинскую премию произведение только за политически актуальную фабулу. Но нередко он сам оказывался во власти такой концепции: «Это вещь революционная», «Это нужная тема», «Повесть на очень актуальную тему». И произведение проходило на Сталинскую премию, хотя с точки зрения художественной формы оно было очень слабым.
<…>
Наряду с высокой требовательностью к художественным достоинствам произведений, Сталин иногда в этом вопросе проявлял непонятную терпимость и такую благосклонность к отдельным работам и писателям, которая не могла не вызывать удивления[119].
115
117
Там же. С. 167. Под сталинским «нужно», по-видимому, подразумевалось нечто вроде «отвечает ли данная конкретная книга требованиям идеологической магистрали» (то есть окажет премирование этого текста должное влияние на массовое читательское сознание или нет).
118
Сам Симонов объяснял эту позицию Сталина как производную от его «в высшей степени утилитарного подхода к истории» (Там же. С. 183).
119