Составлению итоговых списков допущенных до баллотировки текстов было посвящено пленарное заседание, проходившее 2 января 1941 года[340]. Мнение секции по каждому из рассмотренных произведений в весьма пространном сообщении выразил Фадеев[341]. По разделу прозы на голосование выдвигались те же тексты, которые были отмечены секцией 29 декабря 1940 года («Тихий Дон» М. А. Шолохова; «Педагогическая поэма» А. С. Макаренко (далее Фадеев скажет: «Мое мнение, что книгу Макаренко надо снять [с номинации на премию]»[342]); «Севастопольская страда» С. Н. Сергеева-Ценского; «Гвади Бигва» Л. Киачели); каждому из названных произведений сопутствовало подробное обоснование причин его выдвижения, тогда как отвергнутые секцией тексты докладчик зачастую просто перечислял или характеризовал по основной теме (ср.: «Всеволод Иванов — „Пархоменко“ — о гражданской войне» и т. д.). Больше всего на этом заседании говорилось о романе грузинского автора: помимо Фадеева, о «Гвади Бигве» высказались Толстой («…это превосходная вещь»[343]), Гурвич («Она (книга — Д. Ц.) оригинальна по манере письма, по сюжету, по стилю и по характеру героев»[344]), Хорава и другие. По разделу драматургии также не внесли серьезных изменений в ранее приведенный список кандидатов: секция рекомендовала пьесы «Человек с ружьем» Н. Ф. Погодина (5 голосов на внутрисекционном голосовании), «Вагиф» С. Вургуна (6 голосов), «Платон Кречет» А. Е. Корнейчука (4 голоса) и «Любовь Яровая»[345] К. А. Тренева (однако на открытом голосовании, инициированном Немировичем-Данченко, большинство присутствовавших определили, что у Комитета нет оснований включать переработанный вариант пьесы Тренева 1936 года в итоговый список кандидатур[346]). Взявший следом слово Михоэлс принялся отстаивать перед членами Комитета пьесу еврейского драматурга Галкина, указывая на то, что
мы этим [решением] влияем на развитие драматургии. А драматургия — это самый уязвимый участок культуры, и здесь мы должны больше всего реагировать, потому что это есть целый отряд нашего искусства, потому что театр в максимальной зависимости от драматургии.
<…>
«Бар Кохба» означает поворотный пункт в том круге драматических произведений, с которыми мне приходится иметь дело в еврейской драматургии[347].
Михоэлс неслучайно акцентирует внимание присутствовавших именно на драматургии. Он, по всей видимости, пробует обернуть разгоравшуюся в те месяцы полемику вокруг драматического искусства в пользу собственных взглядов. Внимательно следивший за ходом обсуждения Храпченко в призыве Михоэлса нашел подтверждение собственным взглядам, публично озвученным еще в марте 1940 года. На совещании с драматургами в Комитете по делам искусств он обрушился на желавших независимости авторов (сокращенный текст выступления опубликован в «Советском искусстве» за 24 марта 1940 года)[348]. Так называемая «теория невмешательства» была оценена как «вредная», а партийный контроль в сфере литературного творчества Храпченко назвал «серьезнейшей, глубочайшей помощью нашим писателям»[349]. Слова Михоэлса произвели искомый эффект — в окончательном списке рекомендованных Комитетом произведений остались все семь ранее утвержденных кандидатур по разделу драматургии. Изменения коснулись перечня произведений, выдвинутых по разделу критики: с трудом договорившись между собой, члены секции рекомендовали монографию И. Э. Грабаря «Репин», «Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII века» Г. А. Гуковского, работу А. С. Гурвича «В поисках героя» (основу книги составляет большая статья об Андрее Платонове), а также «Л. Толстой: Работа и стиль» Л. М. Мышковской и «Низами» М. Рафили. Наиболее выразительную характеристику Толстой дал вышедшей в 1938 году книге Гуковского:
340
На заседании присутствовали: В. И. Немирович-Данченко, Р. М. Глиэр, А. П. Довженко, Н. Н. Асеев, И. Г. Большаков, В. А. Веснин, А. М. Герасимов, А. Б. Гольденвейзер, И. Э. Грабарь, А. С. Гурвич, А. Е. Корнейчук, Е. М. Кузнецов, Янка Купала, С. Д. Меркуров, С. М. Михоэлс, А. Г. Мордвинов, И. М. Москвин, В. И. Мухина, Н. Я. Мясковский, С. А. Самосуд, Р. Н. Симонов, И. Я. Судаков, А. Н. Толстой, А. А. Фадеев, А. А. Хорава, М. Б. Храпченко, М. Э. Чиаурели, Ю. А. Шапорин, Ф. М. Эрмлер (см.: Протокол пленарного заседания Комитета по Сталинским премиям, 29 декабря 1940 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 3. Л. 20).
341
См.: Стенограмма пленарного заседания Комитета по Сталинским премиям, 2 января 1941 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 86–89, 95–98.
344
Там же. Отзыв Гурвича на роман занял в общей сложности четыре машинописных листа (Л. 90–93).
345
В Комитете завязался спор между теми, кто считал, что вторую редакцию «Любови Яровой» можно считать самостоятельным произведением (М. Храпченко, А. Гольденвейзер), и теми, кто не признавал за второй редакцией принципиальной новизны (А. Толстой, Ф. Эрмлер).
348
Проблема положения драматургии волновала Храпченко и прежде. Еще 20 января 1939 года он выступил с речью на общемосковском собрании драматургов, в которой признал, что обуявшая все творческое сообщество дискуссия о формализме середины 1930‐х годов не повлияла благотворно на состояние советской драматургии, страдающей «штампованностью».
349
В выступлении Храпченко наметилась и тенденция к «бесконфликтности», которая достигнет расцвета в послевоенный период. Так, председатель Комитета по делам искусств сказал, что «все, что есть в советском человеке хорошего, обливается грязью или подвергается сомнению». Драматургам следовало, по мысли Храпченко, сосредоточиться на том «хорошем» в человеке, что «заставляет его творить большие дела». Обсуждению доклада Храпченко посвящен эпистолярный диалог А. Глебова и А. Толстого из двух писем, написанных 27 и 28 марта 1940 года (см.: Переписка А. Н. Толстого. Т. 2. С. 303–308).