На одной из «сред» читал свою поэму Асеев. Она вызвала большую дискуссию: это «беспечность и самоуспокоенность до войны», «воевать думали на чужой территории, а войну ведем на своей», «Атлантическая хартия» и другие моменты в поэме Асеева, которые вызвали дискуссионные разговоры. На этом вечере выступал [И. М.] Нусинов, разгорелся спор. Асеев и Пастернак говорили с ним весьма сердито[633].
Речь в письме шла о поэме «Пламя победы», над которой Асеев работал между 1942 и 1944 годами. 3 июля 1942‐го поэт писал из Чистополя Сталину: «Я только что закончил последний вариант своей „Поэмы Победы“, работу над которой просил Вас дать мне возможность довести до конца»[634]. К письму Асеев приложил машинописный экземпляр поэмы[635]. 4 сентября того же года А. Щербаков оставит на этом письме помету: «Мое мнение — „Поэму Победы“ печатать не следует». Очевидно, после такой резолюции вероятные надежды Асеева на повторное выдвижение на Сталинскую премию попросту не могли оправдаться. В этом обстоятельстве, как представляется, скрыта одна из причин подобной риторики на заседании Комитета. (Позднее, в августе 1945 года, текст и его автор подвергнутся жесткой критике со стороны заместителя начальника Управления пропаганды и агитации А. Еголина, который вновь[636] будет писать Г. Маленкову об удручающем положении в советской печати, тем самым подводя своеобразный итог четырехлетнему периоду послаблений на «культурном фронте». Чиновник обвинит поэта в том, что тот «преклоняется перед Америкой, с пафосом описывает ее демократические порядки, мечтает о какой-то будущей вздорной библейской жизни, где „будет создан один производственный план для сотрудничества всех стран“»[637].) Вторым обстоятельством оказывается сближение с давним другом Пастернаком[638] и частичное перенятие его взгляда на происходившее в советском искусстве. В конце марта 1943 года Асеев провозгласит с трибуны Союза писателей: «…забыты самые основные признаки поэта — быть самостоятельным»[639], за что вскоре серьезно поплатится.
Возвращаясь к докладу Асеева, отметим и подчеркнутую адогматичность его суждений, идущих вразрез с принятой в Комитете логикой премирования. Докладчик посягнул на постулат «нужности» текста, косвенно вступив в полемику с самим Сталиным и всеми приближенными к нему «литературными работниками». В частности, Асеев говорил о поэме Твардовского:
Мне могут возразить в том смысле, что «Василий Теркин» пользуется большой популярностью на фронте, что он, так сказать, взят на вооружение. Но это возражение неубедительно, так как, например, стилизация народного лубка, сделанная поэтом Кирсановым (речь идет о «Заветном слове Фомы Смыслова, русского бывалого солдата». — Д. Ц.), не в меньшей степени популярна среди бойцов <…>. Тем не менее, я не решусь также рекомендовать его на Сталинскую премию по тем же соображениям. Быть может, это и складное балагурство, очень полезное, просветительное произведение, но оно совершенно незначительно для поэзии[640].
Произведениям Антокольского, Берггольц, Алигер, Прокофьева и других предложенных кандидатов, по мнению Асеева, «присущи те же недостатки общего порядка»: «Желание быть искренним, самобытным, горячим и ярким — вливается в охладелые формы и размеры, гасит и охлаждает первоначальный замысел автора, замораживает самые священные его чувства»[641].
Из всех кандидатов Асеев положительно отозвался об И. Сельвинском — поэте с самой неоднозначной репутацией[642] среди всех рекомендованных литераторов, к тому моменту уже знавшем о своем выдвижении[643]. Обсуждалось два его стихотворения первой половины 1942 года — «Керченский ров»[644] («Я это видел») и «Россия»[645]:
…здесь собрана вся сила поэта, вся его предыдущая жизнь в один комок, в один порыв, со всеми свойственными ему особенностями его дарования. Он не отступил в поэтическом беспорядке, не попытался изменить свой голос, приспособляя его в спешке и неотложности как-нибудь выразить происходящее. <…> Я предлагаю эти его произведения на первую Сталинскую премию[646].
633
Цит. по: «Мы предчувствовали полыханье…»: Союз советских писателей СССР. Кн. 1. С. 384–385.
636
2 декабря 1943 года Маленкову была направлена докладная записка за подписью начальника Управления пропаганды и агитации ЦК Г. Ф. Александрова, его заместителя А. А. Пузина и тогда еще заведовавшего Отделом художественной литературы Агитпропа А. М. Еголина (см.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Ед. хр. 212. Л. 141–152). Главным ее «героем» был М. Зощенко, а ключевой посыл состоял не просто в указании на «грубые политические ошибки» редакций «Октября» и «Знамени», но в призыве к принятию специальных мер со стороны ЦК в отношении литературно-художественных журналов. Синхронно были приняты постановление Секретариата ЦК ВКП(б) «О контроле над литературно-художественными журналами» от 2 декабря и постановление Секретариата ЦК ВКП(б) «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов» от 3 декабря. К концу месяца президиум ССП принял постановление «О журнале „Октябрь“ за 1943 год» от 22 декабря. В 1944 году Агитпроп инициирует «проработку» «Знамени»: 7 августа Маленкову будет направлена очередная докладная записка, а 23 августа Оргбюро ЦК примет постановление «О журнале „Знамя“», полностью заменив состав редакции. Однако эта перестановка не удовлетворит Александрова. 18 октября он вновь будет писать об удручающем состоянии «Знамени», но уже не Маленкову, а Щербакову.
638
См. письмо Пастернака к Асееву от 19 января 1943 года (
639
Цит. по: «Мы предчувствовали полыханье…»: Союз советских писателей СССР. Кн. 1. С. 688. Примечательно, что этот фрагмент не вошел в опубликованную в «Литературе и искусстве» сокращенную версию доклада.
640
Стенограмма пленарного заседания Комитета по Сталинским премиям, 1 марта 1943 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 68 об.
642
Критика Сельвинского за «безграмотные стихи» началась еще в марте 1937 года в связи с намечавшимся разгромом «Нового мира», которым в те годы руководил Гронский. В апреле 1937 года пьесу «Умка — Белый Медведь» сняли с репертуара театров. Сельвинский осознавал критичность собственного положения, поэтому уже весной 1938 года был вынужден поддержать арест Бухарина, но это не спасло его от очередных нападок. 4 августа 1939‐го Оргбюро приняло постановление «О журнале „Октябрь“» (см.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 116. Ед. хр. 9. Л. 70–71), в котором осуждались «антихудожественные и вредные стихотворения» Сельвинского. Асеев же, рекомендуя поэта на Сталинскую премию, делал ставку на иссякавший импульс «эстетического ренессанса» первых военных лет. Но недолгий период нормализации литературной жизни и упрочения репутации Сельвинского прервется в ноябре 1943 года, когда будет принят проект постановления Секретариата ЦК «Об ошибках в творчестве И. Сельвинского» по поводу опубликованных в «Знамени» «клеветнических» «пошлейших» стихотворений «Кого баюкала Россия», «Россия» и «Эпизод» (см.: «Литературный фронт»: История политической цензуры 1932–1946 гг. С. 81). Незадолго до этого Сельвинского вызовут с фронта на заседание Оргбюро с участием Сталина. «Верхушку» будет интересовать смысл фразы «…Она (т. е. Россия. —
643
Об этом он написал 29 января 1943 года в письме к К. Зелинскому. Эпизод с обсуждением кандидатуры Сельвинского в Комитете по Сталинским премиям уже освещался (хоть и весьма скудно) в исследовательской литературе; см.:
644
23 января 1942 года стихотворение было напечатано в газете «Большевик», а 27 февраля — в «Красной звезде». Кроме того, в 1942 году текст был четырежды перепечатан в сборниках стихотворений. 22 мая Сурков на партсобрании московских писателей не только похвалил поэму Светлова, но и отметил глубокую индивидуальность лирики Сельвинского. 13 июля на расширенном заседании Военной Комиссии Союза писателей Сельвинский в конце выступления с творческим отчетом (см.: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 16. Ед. хр. 104. Л. 1–17) прочел стихотворение. На него последовали положительные отзывы.
645
26 мая 1942 года стихотворение было напечатано в газете «Большевик», а 15 июля — в «Красной звезде».
646
Стенограмма пленарного заседания Комитета по Сталинским премиям, 1 марта 1943 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 69.