Ворошилов:
— Очень подозрительно, вы лезете, чтобы все видели, какой вы защитник. Не думайте, что вас кто-нибудь боится. Не боятся вас[79].
…Конечно, Полянский был одной из пешек в той большой игре, которую затеял Хрущев, чтобы убрать из руководства своих наиболее авторитетных противников. Но пешек, даже если они выходят в большие фигуры, рано или поздно убирают с шахматной доски. Пройдет время, и семена пренебрежения к оппоненту, стремления непременно увидеть его жалким, поверженным прорастут, отразившись уже непосредственно на политической судьбе Полянского. Он, ставший к тому моменту членом Политбюро ЦК, первым заместителем председателя Совета министров СССР, уже при Л.И. Брежневе в одночасье станет «никем», отправившись в почетную ссылку послом в Норвегию.
Но вернемся в зал заседания июньского пленума. Ворошилов, дав окорот излишне ретивому краснодарскому секретарю, устойчиво держался и тогда, когда его пытались увести от избранной темы, требовали его оценок выступлений Н.А. Булганина и М.З. Сабурова. Последние были в составе того большинства в Президиуме ЦК, которое накануне пленума проголосовало за снятие Хрущева с занимаемого им поста и теперь попало под огонь критики. Климент Ефремович не стал подыгрывать общему настроению, заявив: «Дайте мне кончить мою мысль, потом я вам скажу». Он призвал не горячиться и разобраться, есть ли действительные разногласия между членами высшего руководства и, если есть, то в чем они. Свою речь он завершил на миротворческой ноте, высказав мнение, что принципиальных разногласий у членов «антипартийной группы» Маленкова, Молотова, Кагановича с ЦК нет, зато есть большие и серьезные успехи и внутри страны, и во внешнеполитических делах.
Безусловно, разногласия у ортодоксов и умеренных были, и большие. Но от внимания умудренного огромным опытом Ворошилова вряд ли ушел тот факт, что суть разногласий по большому счету никого на пленуме не интересовал: шла банальная грызня двух группировок за власть. А коль так, то Климент Ефремович предпочел выступить эдаким миротворцем, призывая всех жить дружно. Его нежелание публично каяться вызвало негативную реакцию. «Плохо, очень плохо» — под эту реплику А.И. Струева, первого секретаря Молотовского обкома партии, Ворошилов сошел с трибуны.
Но Ворошилов не стал и надежным союзником «антипартийной группы». Характерна реплика, которую он подал в один из моментов пленума, когда Каганович, возвращаясь к репрессиям 1930-х гг., стал настаивать на розыске в архиве некоего документа Президиума (точнее Политбюро), который разрешал бить арестованных. Желая, чтобы ответственность разделили с ним другие, он утверждал, что на документе расписались, тем самым выразив согласие, все члены политического руководства. И хотя Н.С. Хрущев дал справку: уже искали, но не нашли, Ворошилов не захотел оставлять вопрос в неопределенности. Не нашли — еще не значит, что такого постановления или директивы не было, значит, почва для обвинений, в том числе в его адрес, сохранялась. Климент Ефремович этого не хотел. «Я никогда такого документа не только не подписывал, но заявляю, что если бы что-нибудь подобное мне предложили, я бы в физиономию плюнул, — резко заявил он. — Меня били по тюрьмам (естественно, до революции. — Ю.Р.) требуя признаний, я не признавался, как же тут я мог такого рода документ подписать? А ты говоришь — мы все сидели. Все подписали. Так нельзя, Лазарь Моисеевич»[80].
Прошедшие после выступления два дня, однако, показали Ворошилову, что отстраненно-миротворческая линия может обернуться для него большими неприятностями. Даже ортодоксы Молотов и Каганович, не говоря уже о Маленкове, Булганине и Шепилове, перестали упорствовать и принялись каяться. Как вспоминал один из наиболее активных участников июньского пленума Маршал Советского Союза Г.К. Жуков, «Ворошилов вначале пытался солидаризироваться с Молотовым, а затем растерялся, стал оправдываться тем, что он не понял истинных целей и намерений группы Маленкова — Молотова. В этом сказался весь Ворошилов, каким он был при Сталине» [81].
28 июня он вновь попросил слово, и тон его выступления был уже несколько иным. С одной стороны, Ворошилов продолжал ссылаться на собственную искренность и честность, которые де позволили «заговорщической группе» считать его «причастным к ней». Прятался за неинформированностью: «За последнее время группировщики, очевидно, сговаривались между собой, спелись, я ничего этого не знал. Мне об этом не сказали, а если бы сказали, я бы их послал к чертовой бабушке, и на этом дело бы кончилось». Но, с другой стороны, проявил готовность признать свою близорукость и согласиться с упреками, которые ему были брошены участниками пленума: «…Теперь я вижу, что виноват, глубоко извиняюсь и каюсь в моем страстном, я бы сказал, в нервозном восприятии появления членов ЦК на заседании Президиума Центрального Комитета».