Первым из этих жестов было подписание 13 апреля пакта о нейтралитете с Японией. С тех пор, как Япония стала партнёром Германии в тройственном пакте, подписание советско-японского договора было ясным посланием Гитлеру, что Сталин заинтересован в переговорах и сделках с Осью. Действительно, пакт о нейтралитете был описан в советской прессе, как логическое продолжение старых предложений, которые СССР делал тройственному пакту. Конечно пакт с Японией также защищал советский восточный фланг при возникновении войны с Германией. Но Сталин не доверял японским обязательствам нейтралитета при подобных обстоятельствах. Символично, что реальность оказалась более существенной, чем стратегическое значение пакта. Сталин усилил реверансы по отношению к Берлину, публично продемонстрировав приверженность к Германии при отъезде Мацуоки, японского министра иностранных дел, из Москвы на поезде 13 апреля. После прощания с Мацуокой на вокзале, Сталин публично обнял Шуленбурга, сказав ему: «Мы должны оставаться друзьями, и вы должны всё сделать для этого». Позже он повернулся к немецкому военному атташе Кребсу и сказал ему: «Мы останемся с вами друзьями в любом случае».
7 мая в советской прессе было объявлено, что Сталин назначен главой Совета Народных комиссаров, таким образом став главой правительства, также сохранив пост Генерального Секретаря коммунистической партии. Молотов, занимавший пост советского премьера с 1930 года, и игравший двойную роль, будучи наркомом иностранных дел, в мае 1941 года стал заместителем Сталина. Согласно резолюции Политбюро от 4 мая, которая утвердила это решение, причиной сталинского назначения была необходимость улучшить координацию партийных и государственных органов при напряжённой международной ситуации, которая требует значительного усиления обороны страны.
Москва длительное время культивировала сталинский имидж, как миротворца и посредника. И даже Шуленбург телеграфировал в Берлин, что он «убеждён в том, что Сталин будет использовать своё новое положение для личного участия в поддержке и развитии хороших отношений между Советами и Германией». За сталинским назначением премьером последовала серия дополнительных умиротворяющих сигналов. 8 мая новое агентство ТАСС опубликовало опровержение слухов о концентрации войск вдоль советской границы. На следующий день Советы сняли дипломатическое признание правительств-в-изгнании оккупированных Германией Бельгии, Норвегии и Югославии. 12 мая Советский Союз признал антибританский режим в Ираке. 24 мая Шуленбург доложил домой, что сталинская политика «прежде всего направлена на избежание конфликта с Германией». В начале июня, после нападения немцев на Крит, последовал быстрый отказ Советов от признания греческого суверенитета. Сталинская миротворческая кампания достигла оргазма 13 июня 1941 года с публикацией ТАСС государственного опровержения слухов о конфликте и угрозах между Советским Союзом и Германией. СССР, заявил ТАСС, будет твёрдо соблюдать советско-германский договор о ненападении, как и Германия, и вся противоположная информация является ложью и провокацией. Этот документ опровергал, что Германия выдвинула новые требования к СССР, но намекал, что переговоры будут проводиться. В оставшиеся дни мира Советы сделали дополнительные намёки Германии, что они открыты для переговоров.
Сигнал, вводящий в заблуждение.
Сталин, великий реалист и циник, действительно надеялся, что такие жесты заставят Гитлера отказаться от своих намерений? Сталинские глубокие размышления и расчёты в дни и недели до немецкого нападения на Советский Союз остались неизвестны. Однако очевидно, что Сталин думал, что Гитлер не начнёт войны летом 1941 года, и что дипломатия сохранит мир так долго, как будет необходимо.
Для начала, сигналы, исходящие от советско-японского договора о нейтралитете, со сталинской точки зрения давали два пути развития. Москва и Токио разговаривали 18 месяцев назад о подписании советско-японской версии нацистско-советского пакта, что закончилось тогда их спором о границах, рыболовных правах и японской концессии на добычу нефти на северном Сахалине. Финал следующего тура переговоров имел место в ходе европейского турне Мацуоки в марте-апреле 1941 года. Мацуоки посетил Москву в марте и, снова, в апреле, направляясь в Берлин на беседу с Гитлером. Мацуоки не знал, что Гитлер замыслил начать войну с Россией, и в своей беседе со Сталиным 12 апреля он не давал намёков, что тревожится за советско-германские отношения. Если Гитлер имел склонность к войне, полагал Сталин, он должен был отвратить своего японского союзника от пакта с Советским Союзом. Японская готовность подписать договор о нейтралитете была позитивным сигналом как из Берлина, так и из Токио. Во время последовавших событий в Югославии Сталин чувствовал, в противоположность посланиям Гитлера о его миролюбивых намерениях, что тот отбросил долгосрочные советские предложения о том, что японцы должны отдать свои экономические права на северный Сахалин и подписать договор о нейтралитете.
Затем сыграл роль Шуленбург, совершивший новое Рапалло, видимо истинно веривший в восточную ориентированность немецкой внешней политики и в альянс с Россией, чьи доклады в Берлин часто давали позитивные пояснения советско-геманским отношениям. В середине апреля 1941 года он вернулся домой для консультаций. Когда он встретился с Гитлером 28 апреля, фюрер горько жаловался на советские действия в ходе югославского кризиса. Шуленбург защищал советское поведение и преданно убеждал Гитлера, что «Сталин готов сделать даже дополнительные уступки». Но беседа завершилась на неопределённой ноте, и Шуленбург возвратился в Москву в начале мая с глубокими дурными предчувствиями о германо-советских отношениях. На первой встрече 5 мая Шуленбург дал Деканозову фактически точный доклад о своих дискуссиях с Гитлером, выделив отношение фюрера к эпизоду советско-югославского договора. Шуленбург больше беспокоился, однако, о сообщениях о приближающейся войне между Россией и Германией, и сказал, что сделает что-нибудь, чтобы притушить эти слухи. Деканозов спросил, что можно сделать, но Шуленбург только сказал, что они оба подумают об этом, и, встретившись снова, дополнительно обсудят. На второй беседе 9 мая Шуленбург предложил, чтобы Сталин отправил письма Гитлеру и другим лидерам «Оси», разъяснив мирные намерения Советского Союза. На это Деканозов предложил совместное советско-немецкое коммюнике, и Шуленбург также поддержал эту хорошую идею, но заметил, что действовать надо быстро. На третьей и последней беседе 12 мая Деканозов сообщил, чтоСталин согласился на совместное коммюнике и обмен писем с Гитлером о слухах о войне, но, что Шуленбург должен обговорить текст с Молотовым. В этот момент Шуленбург отступился от этой личной инициативы, сказав, что он не уполномочен вести такие переговоры. Тем же вечером Деканозов встретился со Сталиным и около часа, вероятно, докладывал о своих беседах с Шуленбургом.
Инициатива Шуленбурга была сугубо личной, но он был немецким послом, и притом только что вернулся в Москву после встречи и беседы с Гитлером в Берлине. Сталин мог принять его подход к Деканозову, как официальное информационное зондирование. Эта интерпретация также пригодна всвязи с ростом понимания в Москве, что возможен раскол в немецких руководящих кругах между сторонниками войны с Советским Союзом и теми, кто предпочитает дополнительное сотрудничество с СССР. В этом свете шуленбурговские зондирования выглядят доказательством активности «партии мира» в Берлине. «Теория раскола», как называл её Габриэль Городецкий, циркулировала по Москве в той или иной форме с прихода Гитлера к власти. Эта вера отражала реальность сильной рапаллской традиции в Германии, но она была подавлена марксистской догмой о разделении немецкого капитализма между группами, которые предпочитают территориальную экспансию на восток, и теми, кто желает торговать с Россией. Московская предрасположенность верить в существование «ястребов» и «голубей» в Берлине была усилена многими донесениями советской разведки, включая те, которые были организованы двойными агентами гестапо, внедрёнными в московские шпионские круги в Германии.