Эта извращённая форма реализации даже правильных идей вытекала из того, что Сталин в вопросах большой политики неизменно оставался грубым прагматиком и эмпириком, неспособным к глубоким научным обобщениям и теоретическому предвидению. Как неоднократно подчёркивал Троцкий, Сталин никогда не обладал сколько-нибудь чётким стратегическим планом и умением предвидеть даже ближайшие последствия своей политики; он никогда не исходил в выработке своей тактики из теории и стратегии, а, наоборот, приспосабливал теорию и стратегию к потребностям тактики. Он изменял свой политический курс лишь под влиянием явных и непосредственных трудностей, с которыми сталкивался в своей политической практике, причем немалая часть этих трудностей была порождена его бессистемной и лишённой всякого научного обоснования политикой.
Об отсутствии у Сталина политической дальновидности писал и Ф. Раскольников: «Предпринимая какой-нибудь шаг, он не в состоянии взвесить его последствий. Он постериорен. Он не предусматривает события и не руководит стихией, как Ленин, а плетётся в хвосте событий, плывёт по течению» [7]. Этот сталинский хвостизм не мог быть скорректирован и его ближайшим окружением, откуда Сталин с конца 20-х годов последовательно изгонял самостоятельно мыслящих людей и в котором он предпочитал оставлять самоучек, способных лишь к беспрекословному служению его личной власти. Хотя в середине 30-х годов в сталинском окружении ещё оставались яркие личности, «вождь» подавлял их индивидуальность, добивался от них слепого повиновения и при малейшем намёке на сопротивление прибегал к беспощадным репрессиям.
В 1933 году в Советском Союзе завершилась растянувшаяся на шесть лет фактическая гражданская война правящей бюрократии с большинством крестьянства. Едва одержав победу в ней, бюрократия «стала изо всех сил взращивать новую аристократию» [8]. Формирование новых привилегированных групп, составлявшее социальное содержание сталинского неонэпа, не могло не вызывать протеста в народных массах и в рядах большевистской партии. Этим объясняется то парадоксальное, на первый взгляд, обстоятельство, что ослаблению «чрезвычайщины» в сфере экономики и стабилизации социально-политической обстановки в стране сопутствовало ужесточение «чрезвычайщины» в политической жизни.
Эта «чрезвычайщина» нашла выражение в новой волне террора, который сопровождался чудовищными судебными подлогами, положившими начало компрометации большевизма в сознании миллионов людей. Согласно этим подлогам большевистская партия с первых лет её существования возглавлялась людьми, способными к самым низким уголовным преступлениям. Вакуум доверия к партии стал заполняться верой в исключительность и величие Сталина. Цепочка возникших на этой основе ложных схем распалась сразу же после разоблачения на XX съезде сталинских преступлений. Это в свою очередь породило новый вакуум доверия: Сталин представал теперь в своём истинном обличии тоталитарного злодея, с его же главных политических противников не были сняты пятнавшие их обвинения.
Вместо того, чтобы прояснить неизбежно возникающие в этой связи недоумённые вопросы, преемники Сталина избрали постыдную фигуру умолчания. На всякое положительное или даже нейтральное упоминание о деятельности большевистских лидеров, возглавлявших оппозиционные группировки после смерти Ленина, по-прежнему налагалось безусловное табу. В советских энциклопедиях 50—80-х годов содержались персоналии Гитлера, Муссолини и т. д., но отсутствовали какие бы то ни было биографические справки о Троцком, Зиновьеве, Бухарине и других ведущих деятелях большевизма. Положительно характеризовались лишь несколько ближайших соратников Ленина, которым «посчастливилось» умереть до сталинского террора.
Тянувшаяся десятилетиями дезориентация советского общественного мнения относительно основных вопросов истории большевизма явилась решающей идеологической предпосылкой того, что в условиях горбачёвской «гласности» антикоммунистической пропаганде удалось сравнительно легко «развенчать» в глазах широких масс весь большевизм во главе с Лениным.
«Перестройщики» и «реформаторы» создали — совсем в духе сталинской «методологии» — очередную амальгаму [9], отождествляя на этот раз — под общим клеймом «тоталитаризма» — большевизм и сталинизм. В этой оголтелой антикоммунистической кампании терялись голоса немногих честных исследователей, пытавшихся объективно осветить содержание внутрипартийной борьбы 20—30-х годов, воздать должное мужеству тех большевиков, которые сохраняли верность своему делу и своим убеждениям перед лицом жестокой клеветы, свирепых преследований и надвигающейся неминуемой гибели.
9
Понятие «амальгама» (в прямом значении — сплав разнородных металлов) широко употреблялось в 20—30-е годы Троцким для характеристики провокационных приёмов сталинизма: отождествления оппозиционной деятельности с антисоветскими заговорами, направленными на реставрацию капиталистического строя, а затем — со шпионажем, вредительством и т. д.