Опубликованные к настоящему времени документы не дают оснований для вывода о наличии в Политбюро (даже во время присутствия в нём бухаринской «тройки») стабильных групп, неизменно занимавших противоположные позиции при возникновении разногласий. Так, в 1928 году за расстрел «шахтинцев» голосовали бухаринцы, тогда как Сталин и его союзники считали возможным ограничиться более мягкой мерой наказания. При решении судьбы Троцкого в 1929 году за его арест высказались Ворошилов и Рыков, а остальные члены Политбюро проголосовали за его высылку.
После изгнания «правых» из Политбюро внутри него установилась своеобразная иерархия, связанная с выделением в нём «руководящей группы». Как вспоминал Молотов, в эту группу, которая обсуждала «все наиболее важные вопросы», «не входили ни Калинин, ни Рудзутак, ни Косиор, ни Андреев» [110].
Как свидетельствуют недавно опубликованные письма Сталина Молотову, относящиеся к 1930—1933 годам, даже члены «руководящей группы» (например, Орджоникидзе и Каганович) в этот период вызывали у Сталина временами гнев и подозрения в «антипартийном» поведении. Однако в отличие от послевоенного (в том числе послесталинского) периода, когда «первый человек» в порядке простой канцелярско-бюрократической рутины мог смещать одних членов Политбюро и ставить на их место новых безликих бюрократов, в середине 30-х годов власть Сталина так далеко ещё не простиралась.
Конечно, ни Киров, ни кто-либо другой из членов Политбюро не представляли реальной альтернативы Сталину. Все они проявили себя его приверженцами в расправе над внутрипартийными оппозициями, в осуществлении насильственной коллективизации и установлении тоталитарно-бонапартистского политического режима. Но они ещё не прошли через заключительную стадию своего перерождения, не были готовы к беспощадному уничтожению собственной партии и даже её оппозиционных элементов.
При всём этом Сталин не мог править без своего ближайшего окружения. Чтобы обеспечить его абсолютную покорность, было необходимо очистить его от не вполне «надёжных», а оставшихся повязать кровавой круговой порукой, соучастием в ещё более страшных преступлениях — физическом истреблении своих ближайших друзей и соратников.
В политических расчётах Сталина немалую роль играл страх перед грядущей войной с самым сильным и безжалостным противником СССР — гитлеровской Германией. Сталин хорошо помнил т. н. «тезис о Клемансо», выдвинутый Троцким в 1927 году. Говоря о намерении оппозиции в случае поражений в будущей войне сменить сталинское руководство, Троцкий проводил историческую аналогию с эпизодом первой мировой войны: когда немцы стояли в 80 километрах от Парижа, группа, возглавляемая французским политическим деятелем Клемансо, пришла к власти и своей политикой обеспечила победу Франции [111].
Сознавая ограниченность своих ресурсов как полководца, Сталин мог предполагать, что при первых поражениях Советского Союза в войне с Германией в советском политическом и военном руководстве консолидируются силы, способные свергнуть его как виновника этих поражений.
Не меньшее беспокойство, чем ситуация в партии и стране, у Сталина должно было вызывать положение за рубежом, где вызревали коммунистические силы, сплачивавшиеся вокруг Троцкого — единственного политического деятеля, который представлял альтернативу Сталину в качестве лидера мирового коммунистического движения.
Конечно, самым простым решением было бы убийство Троцкого, для чего у Сталина имелись широкие возможности и ресурсы в виде разветвленной агентуры ГПУ за рубежом. Однако Сталин сознавал, что внутри СССР левая оппозиция, действовавшая в подполье, была ещё достаточно многочисленной. Как и в 1924 году, когда он впервые обсуждал со своими тогдашними союзниками вопрос о целесообразности убийства Троцкого, он имел основания ожидать, что наиболее решительные оппозиционеры ответят на этот акт политического гангстеризма контртеррористическими актами. Кроме того, Сталин не мог не понимать, что ответственность за убийство Троцкого, какими бы подлогами оно ни было обставлено, неминуемо будет возложена на него всеми непредубеждёнными людьми в СССР и за рубежом.
Поэтому, не отказываясь от мысли о террористическом акте против Троцкого (см. гл. XLV) Сталин вынашивал и параллельный сценарий, направленный на ослабление влияния Троцкого путём дискредитации, дезавуирования его в глазах мировой общественности. Для этого требовалось создание новых, ещё более чудовищных подлогов, в результате которых слово «троцкист» в массовом сознании стало бы синонимом слов «террорист», «изменник», «шпион», «диверсант», «вредитель». Речь шла о подготовке ещё невиданной в истории политической провокации, итогом которой стало бы отождествление всякой критики Сталина и сталинизма с «троцкизмом», а «троцкизма» — с наиболее зловещими видами преступлений.
Таким образом, нагнетание всё новых репрессий и фальсификаций было не просто орудием мести Сталина его бывшим и настоящим политическим противникам, а единственно возможным и доступным для него методом политической борьбы с враждебными ему силами в ВКП(б) и международном коммунистическом движении.
Как вспоминал В. Кривицкий, Сталин тщательно изучал донесения зарубежных резидентов ГПУ о кровавой расправе Гитлера над штурмовиками во главе с капитаном Ремом, учинённой в ночь на 30 июня 1934 года. Немало позаимствовав у Гитлера, Сталин избрал иной путь, более соответствующий ситуации, которая сложилась в СССР. Если Гитлер нанес молниеносный удар по оппозиции внутри его партии, уже оформившейся и готовой дать ему бой, то перед Сталиным в середине 30-х годов не было такой организованной политической силы, бросившей ему открытый вызов. Свою задачу он видел в том, чтобы поэтапно осуществить крупномасштабные превентивные акции, предотвращающие возникновение враждебного ему массового движения внутри партии и Коминтерна. «Поэтому Сталин выжидал, продвигаясь к своей цели шаг за шагом» [112].
Во всём, что касалось упрочения своей власти и борьбы со своими противниками, Сталин проявлял необычайную, сверхчеловеческую силу воли, которую Ф. Раскольников считал его основным психологическим качеством, дающим ему «решительный перевес, как сила делает льва царем пустыни». Эта воля сочеталась со способностью осуществлять свои наиболее коварные планы по частям, выжидая с невероятным терпением и выдержкой наиболее благоприятный момент для претворения их в жизнь. Вспоминая однажды услышанную от Сталина фразу «Поскольку власть в моих руках, я — постепеновец», Раскольников подчёркивал, что Сталин «всегда знает, чего хочет, и с неуклонной, неумолимой методичностью постепенно добивается своей цели». Наконец, выполнению преступных планов Сталина благоприятствовали специфические свойства его интеллекта. «На фоне других, более выдающихся современников,— писал Раскольников,— он никогда не блистал умом. Можно сказать, что весь его ум ушёл в хитрость, которая у всех ограниченных людей вообще заменяет ум. В искусстве „перехитрить“ никто не может соревноваться со Сталиным» [113].
Аналогичные наблюдения, только в более развёрнутом виде, мы встречаем у Троцкого, который писал, что «при исключительном, поистине дьявольском честолюбии и столь же исключительной воле он (Сталин.— В. Р.) отличался общей посредственностью умственных качеств. Из этого основного противоречия… выросла осторожность, вкрадчивость, хитрость, получившие в свою очередь сверхъестественное развитие. Мы имеем здесь ту сверхкомпенсацию, которая нередко в биологическом мире заполняет органическую слабость. Отсюда же, из этого противоречия, которое через всю его жизнь проходило, взялась и зависть — внутренняя, не заживающая рана — и её молочная сестра — мстительность» [114]. Одну из субъективных причин победы Сталина над его противниками Троцкий видел в том, что «такие свойства интеллекта, как хитрость, вероломство, способность играть на низших свойствах человеческой натуры, развиты у Сталина необычайно и, при сильном характере, представляют могущественные орудия в борьбе». Эти психологические качества поистине неоценимы там, «где дело идёт об отборе привилегированных, об их сплочении духом касты, об обессиленьи и дисциплинированьи масс… и они по праву сделали его вождём бюрократической реакции и термидора» [115].