16 декабря очередь дошла до Зиновьева и Каменева. После возвращения из второй ссылки они вели себя крайне осторожно. У Зиновьева сохранялась надежда, что Сталин привлечёт его и Каменева на «настоящую» работу, на которой они помогли бы исправить ошибки, улучшить партийный режим и т. д. [170] Каменев смотрел на своё положение более трезво, хотя он и был выдвинут в 1934 году на ряд ответственных постов. Постановлением Политбюро от 4 мая он был утверждён директором Института литературы им. Горького, а постановлением ЦК от 1 сентября — членом правления и президиума Союза советских писателей. Инициатором этих назначений был Горький, который, по свидетельству Бухарина, хотел видеть Каменева «лидером советской литературы» [171]. Об этом было известно в литературных кругах, где предполагалось, что Каменев выступит с докладом на съезде писателей и что ему вообще на этом съезде будет принадлежать ведущая роль. Такого, правда, не произошло, но Каменев действительно связал свои интересы всецело с художественной литературой и литературоведением. К. Чуковский вспоминал, что Каменев «с утра до ночи сидел с профессорами, с академиками — с Оксманом, с Азадовским, толкуя о делах Пушкинского дома, будущего журнала и проч… Мы, литераторы, ценили Каменева: в последнее время, как литератор, он значительно вырос, его книжка о Чернышевском, редактура „Былого и дум“ стоят на довольно высоком уровне» [172].
Вместе с тем Каменев стремился «не высовываться» даже в той ограниченной сфере, в которую был допущен. Когда Бухарин предложил ему «как намечаемому главе литературы» вести литературный отдел «Известий» и выразил готовность поговорить об этом со Сталиным, Каменев ответил: «Я хочу вести тихую и спокойную жизнь, чтоб я никого не трогал и меня чтоб никто не трогал. Я хочу, чтоб обо мне позабыли, и чтоб Сталин не вспоминал даже моего имени» [173].
О поведении Каменева в дни после гибели Кирова рассказывается в дневнике Чуковского, который 5 декабря был приглашён к Каменеву на ужин. Там находился и Зиновьев, рассказавший, что пишет статью «Пушкин и декабристы». После ужина Чуковский отправился вместе с Каменевым к гробу Кирова. «Красноармейцы, составляющие цепь, узнали Каменева и пропустили нас,— нерешительно, как бы против воли… Процессия проходила мимо нас, и многие узнавали Каменева и не слишком почтительно указывали на него пальцами… К гробу Кирова он шёл вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы» [174]. Каменеву даже удалось добиться, чтобы его пропустили в почётный караул.
В последующие дни до Зиновьева и Каменева не могли не доходить сообщения о начавшихся арестах их бывших сторонников в Ленинграде. Как опытные политические деятели, хорошо знавшие Сталина, они чувствовали, что очередь скоро должна дойти и до них. О состоянии глубокой подавленности и деморализованности, в котором находился Зиновьев к моменту ареста, свидетельствует его письмо, написанное Сталину во время обыска. В нём Зиновьев стремился уверить Сталина в своей безграничной личной преданности. «Я говорю Вам, товарищ Сталин, честно,— униженно писал он,— с того времени, как распоряжением ЦК я вернулся из Кустаная (место последней ссылки Зиновьева.— В. Р.), я не сделал ни одного шага, не сказал ни одного слова, не написал ни одной строчки, не имел ни одной мысли, которые я должен был бы скрывать от партии, от ЦК, от Вас лично. Я думал только об одном: как заслужить доверие ЦК и Ваше лично, как добиться того, чтобы Вы включили меня в работу… Ни в чём, ни в чём, ни в чём я не виноват перед партией, перед ЦК и перед Вами лично… Умоляю Вас поверить этому честному слову. Потрясён до глубины души» [175]. Такое письмо могло лишь укрепить Сталина в мысли о том, что дальнейшее давление на Зиновьева (в целях получения желательных «признаний») окажется успешным.
В изъятых при аресте Зиновьева и Каменева их обширных личных архивах никаких компрометирующих материалов не оказалось. Тем не менее аресты их бывших сторонников продолжались. 22 декабря в печати появилось сообщение НКВД о том, что в Москве арестованы 15 членов «бывшей антисоветской группы Зиновьева» и что в отношении семи из них (Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Залуцкого, Фёдорова, Сафарова и Вардина) не обнаружено «достаточных данных» для предания суду по обвинению в причастности к убийству Кирова; поэтому Особое совещание НКВД решило ограничиться их административной ссылкой [176].
Очень скоро, однако, часть этих людей была включена, наряду со многими другими, в новое сфабрикованное дело, получившее название «дела ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы Сафарова, Залуцкого и других». Среди 77 членов этой «группы» было 65 коммунистов, в том числе 23 — вступивших в партию в дореволюционные годы, 40 — в 1917—1920 годах. Большинство из них в прошлом участвовали в «ленинградской оппозиции», в 1927—1928 годах были исключены за это из партии и после подачи капитулянтских заявлений восстановлены. Среди проходивших по данному делу были братья Емельяновы, укрывавшие в 1917 году Ленина и Зиновьева в Разливе и принадлежавшие, по словам Ленина, к числу «лучших питерских рабочих-большевиков „старой гвардии“» [177] а также бывшая жена Зиновьева С. Н. Равич. В 1956 году Равич, которой было отказано в реабилитации, писала своей подруге по революционному подполью: «Была я арестована в декабре 1934 года в связи с делом Кирова фактически только из-за знакомства с Зиновьевым. Никакого суда не было. Меня следователь по особо важным делам допросил один-единственный раз и должен был заявить, что никаких данных против меня нет… И тем не менее я административным путём была выслана на 5 лет в Вилюйск, а в 1938 году тоже административным путём — на 5 лет в лагеря, где из-за войны пробыла 8 лет, а после — ссылка в Красноярский край» [178].
В дело «контрреволюционной группы» были включены не только бывшие соратники Зиновьева и Каменева, но и их родственники, близкие и знакомые, а также брат и жена Николаева, сестра последней и её муж. Последняя группа обвиняемых была приговорена к небольшим срокам ссылки, но спустя несколько месяцев по приговору военной коллегии была расстреляна.
Многие из привлечённых по данному делу оппозиционеров в 20-е годы были убеждёнными противниками сталинского политического курса. Об этом красноречиво говорят их заявления 1926—1927 годов: «Я считаю, что взгляды оппозиции, касающиеся основных вопросов нашей партийной политики, верны, я в них убеждён и не могу от них отказаться, ибо это значило бы отказаться от самого себя»; «в политической линии партии не может быть ничего секретного для членов партии, в этом я убеждён на основании завещания Ленина»; «всеми своими действиями группа Сталина — Бухарина усиленно старается сбить оппозицию на путь второй партии… Лозунг двух партий — не наш лозунг. Это лозунг Сталина… Ни бешеные гонения, ни травля, ни исключения, ни аресты, ни ссылки — ничто не заставит большевика, убеждённого в своей идейной и политической правоте, свернуть с ленинского — на сталинский путь» [179].
Особенно резкий характер носили выступления наиболее известных политических деятелей, включённых в данное дело,— Сафарова и Залуцкого. В письмах, направленных в 1926—1927 годах в Политбюро и ЦКК, Сафаров писал: «В период „военного коммунизма“ партия всё же обходилась без доносов, без ссылок в Китай, без расчётов с заводов за „оппозицию“ и т. д. и т. п. Под пулеметами Колчака и Деникина, когда Красная Армия только ещё лишь складывалась, партия могла дискутировать с полной свободой обсуждения о принципах строительства Красной Армии. А теперь, на шестой год нэпа малейший намёк на нестандартизированную постановку любого вопроса влечёт за собой с молниеносной быстротой роковые оргвыводы»; «мы боремся, боремся, несмотря ни на какие ссылки и преследования, за возврат к ленинской внутрипартийной демократии, за возврат к ленинскому режиму в партии». В заявлении, обращённом к октябрьскому (1927 года) пленуму ЦК, Залуцкий писал, что в стране «преуспевает безыдейное ловкачество, стяжательство и угодничество, а всё партийно-правильное, талантливое, сильное, яркое отметается», что сталинский «аппарат готов пойти на всё ради сохранения своих привилегий» [180].