К аналогичным выводам приходил в книге «Обзор международных дел», выпущенной в 1935 году, известный английский историк А. Тойнби. Подчёркивая, что новые планы советского правительства отражают «триумф нового советского национализма», он объяснял это тем, что для Сталина мир «теперь приобрел видимость сокровища, которое надо искать и отстаивать как наиважнейшую цель иностранной политики советского правительства». Исходя из этой точки зрения, Тойнби усматривал в победе Сталина над Троцким несомненный выигрыш для Англии и других капиталистических держав. «С макиавеллиевской точки зрения как бы то ни было смена троцкистского военного коммунистического универсализма сталинским локальным коммунистическим национализмом могла считаться определённым и важным шагом на пути к миру во всём мире… Советский Союз, который не имеет территориальных притязаний и поглощён задачей социалистической реконструкции своей экономики, нуждается в мире, подобно тому, как человек нуждается в воздухе» [459].
Принимая за чистую монету «миротворческие» декларации Сталина о необходимости сохранения status quo в Европе и во всём мире, Тойнби, подобно многим другим тогдашним западным аналитикам, не сумел распознать за фасадом советской внешней политики её теневую, потайную сторону, обнаруживавшую действительный макиавеллизм Сталина. Антифашистская и пацифистская риторика советской пропаганды прикрывала закулисные дипломатические маневры, расчищавшие путь к соглашению Сталина с Гитлером и тем самым — к новой мировой войне.
XXXIII
Сталинская дипломатия — явная и тайная
Официальная сторона советской дипломатии выражалась в проведении курса на создание системы коллективной безопасности в целях предотвращения агрессии со стороны Германии и Японии. Решающая роль в выработке этого курса, одобренного Политбюро в конце 1933 года, принадлежала наркому иностранных дел М. Литвинову. Ф. Раскольников писал, что «Литвинова тогда называли „знаменосцем сталинской политики мира“. Но правильнее было бы назвать Сталина „знаменосцем литвиновской политики мира“… Литвинов талантливо проделал трудный маневр вхождения в Лигу Наций, возобновления дипломатических отношений с Америкой, серьёзного и делового сближения с Францией и Англией… Все крупные успехи советской внешней политики, усиление международного авторитета СССР прежде всего и больше всего обязаны Литвинову… Литвинов настолько поднял авторитет Наркоминдела, что в 1935—1936 годах Политбюро почти безоговорочно принимало все его предложения» [460].
Многие политические формулы, выдвинутые Литвиновым в середине 30-х годов, спустя годы были повторены Сталиным и его преемниками. Так, в ноябре 1936 года Литвинов в докладе на VIII Всесоюзном съезде Советов заявил: «Мы берём выпадающее из слабых рук дряхлеющей буржуазии знамя демократизма, знамя свобод». Эта фраза почти дословно вошла в текст речи Сталина на XIX съезде партии в 1952 году. В том же выступлении Литвинов подчеркнул, что «наше участие в Лиге Наций основано на принципе мирного сосуществования двух систем» [461]. Этот принцип, начиная с 1956 года, был провозглашен основой советской внешней политики. Широкий резонанс во всём мире получила в 30-е годы ещё одна политическая формула, выдвинутая Литвиновым: «Мир неделим».
Новый внешнеполитический курс СССР нашёл выражение в заключении в 1934—1935 годах торговых соглашений и договоров о взаимной помощи с Францией и с Чехословакией. В 1936 году Англия и Чехословакия предоставили Советскому Союзу крупные долгосрочные кредиты.
Эти дипломатические акции, а также антифашистский тон официальной советской пропаганды порождали представление, что правительство СССР проводит политику, направленную на защиту Европы от потенциального агрессора, каким в глазах всего мира являлась гитлеровская Германия. Даже многие проницательные аналитики Запада не обращали должного внимания на факты, свидетельствующие о напряжённом поиске сталинским руководством путей сближения с Гитлером.
Первый политический зондаж в этом направлении был осуществлён на IV сессии ЦИК СССР (декабрь 1933 года). В докладе Молотова, сделанном от имени советского правительства, указывалось, что «наши отношения с Германией всегда занимали особое место в наших международных отношениях… СССР не имеет со своей стороны оснований к перемене политики в отношении Германии» [462].
С подобным заявлением на сессии выступил и Литвинов. «В течение десяти лет,— сказал он,— нас связывали с Германией тесные экономические и политические отношения. Мы были единственной крупной страной, не желавшей иметь ничего общего с Версальским договором и его последствиями. Мы отказались от прав и выгод, которые этот договор резервировал за нами. Германия заняла первое место в нашей внешней торговле. Из установившихся отношений, политических и экономических, извлекались чрезвычайные выгоды как Германией, так и нами. (Калинин: «В особенности Германией».) Опираясь на эти отношения, Германия могла смелее и увереннее разговаривать со своими вчерашними победителями» [463].
В последней фразе содержался намёк на сотрудничество между Красной Армией и германским рейхсвером, установленное секретным соглашением 1922 года, подписанным в Раппало. Это сотрудничество, прорывавшее военно-политическую блокаду Советского Союза капиталистическими державами, одновременно позволяло Германии обходить запреты Версальского договора в отношении производства вооружений и подготовки офицерских кадров [464].
«Мы хотим иметь с Германией, как и с другими государствами, наилучшие отношения,— продолжал Литвинов.— …Мы хотели бы, чтобы Германия могла нам сказать то же самое» [465].
Поскольку этот призыв не встретил отклика со стороны Гитлера, Сталин решил повторить его лично в докладе на XVII съезде ВКП(б). Заявив, что в Германии произошли перемены в сторону «новой политики», направленной против СССР, он опроверг суждения «некоторых германских политиков» о том, что Советский Союз в этой связи стал ориентироваться на Францию и Польшу. Сталин дезавуировал и сообщения о том, что Советский Союз склонен отказаться от дружественных отношений с Германией из-за установления там фашистского режима. Он подчеркнул, что «фашизм, например, в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной» [466].
Сталинские усилия, направленные на сближение с Гитлером, активизировались после кровавой чистки, учинённой Гитлером над своими противниками в ночь на 30 июня 1934 года. Об этом подробно рассказывалось в статьях В. Кривицкого, опубликованных в 1939 году в американской печати. В этих статьях Кривицкий, возглавлявший в 1935—1937 годах советскую разведку в Европе, стремился разрушить миф о непримиримой вражде Сталина к Гитлеру и предупредить мировую общественность о возможности сговора между ними.
Сразу же после получения первых сообщений о гитлеровской чистке, рассказывал Кривицкий, Сталин созвал внеочередное заседание Политбюро. На нём были оглашены донесения советских резидентов в Германии о том, что чистка коснулась двух групп, вступивших между собой в контакт ради свержения Гитлера: группы монархически настроенных офицеров германской армии и группы членов нацистской партии во главе с капитаном Ремом, одним из ближайших соратников Гитлера. В Европе и Америке события июньской ночи были восприняты как признак ослабления гитлеровского режима. Люди, считавшие, что эти события предвещают скорый крах Гитлера, имелись и в советских руководящих кругах. Сталин решительно отверг эту точку зрения, заявив, что гитлеровская чистка означает консолидацию нацистского режима и укрепление позиций Гитлера.
«Гитлеровская кровавая чистка 30 июня немедленно подняла его в глазах Сталина. Гитлер впервые продемонстрировал Кремлю, что он сосредоточил власть в своих руках, что он диктатор не на словах, а на деле. Если у Сталина и были какие-то сомнения насчёт способности Гитлера править железной рукой, то теперь эти сомнения рассеялись. С этого момента Сталин признал в Гитлере хозяина, который способен подкрепить делом свой вызов всему миру. Этим и ничем другим объясняется решение, принятое Сталиным ночью 30 июня,— заручиться любой ценой взаимопониманием с нацистским режимом» [467].