Верхние слои интеллигенции сравнялись по размерам заработной платы с верхушкой бюрократии, а нередко и превосходили её по совокупным годовым доходам, тогда как наиболее массовые слои интеллигенции получали заработную плату, не обеспечивавшую удовлетворения даже самых насущных потребностей. На заработную плату врача, составлявшую 400 рублей, прожить было нельзя, поскольку обычный костюм стоил 800 рублей, хорошие туфли — 200—300 руб., метр драповой ткани — 100 руб. Поэтому врач, как правило, должен был искать работу по совместительству, чтобы обеспечивать себе сколько-нибудь сносный уровень существования.
Официальные сообщения о росте заработной платы умалчивали о том, что её увеличение едва поспевало за ростом стоимости жизни и падением покупательной способности рубля. Кроме того, советская статистика, оперировавшая средними цифрами, скрывала, что низкая заработная плата основной части рабочих в своём росте существенно отставала от динамики заработков привилегированных слоёв. Такая социальная политика, как справедливо замечал Жид, «доводит до крайней нищеты большинство трудящихся и вместе с тем гарантирует чудовищную зарплату привилегированным и позволяет расточать средства на массированную пропаганду, которая должна убедить наших (т. е. западных.— В. Р.) рабочих в том, что русские рабочие счастливы» [537].
Не меньшее неравенство существовало и в распределении социальных благ. Жид ссылался, в частности, на книгу американского журналиста Луиса Фишера, благожелательно настроенного к СССР, но тем не менее отмечавшего: «У меня такое впечатление, что царствующий пролетариат под натиском конкурентов сдаёт позиции: из 16 строящихся санаториев в Кисловодске… почти все возводятся правительственными учреждениями» [538].
Неравенство, порождаемое официальной социальной политикой, закономерно дополнялось стихийными «теневыми» процессами в экономической жизни. На верхних этажах социальной иерархии такие процессы обусловливались тем, что «сталинское самодержавие возвело кумовство, произвол, разнузданность, хищения и подкуп в систему управления» [539]. В обездоленных низах нужда и неравенство непрерывно провоцировали спекулятивные и хищнические тенденции, возраставшие, несмотря на драконовские законы сталинской юстиции. В РСФСР хищения общественной собственности составляли в 1931 году — 33,5 %, в первой половине 1932 года — 40 %, во второй половине этого года — 60 % от общего числа имущественных преступлений [540].
В корреспонденции иностранного рабочего, проживавшего в СССР в первой половине 30-х годов, подчёркивалось, что «мелкая» спекуляция и хищения, принявшие фантастические размеры, стали явлениями, характерными для всего Советского Союза. Автор рассказывал, как проводники железнодорожных поездов сделали своим постоянным промыслом покупку продуктов у крестьян для перепродажи в крупных городах и продажу крестьянам ситца, ботинок и галош, отсутствовавших в сельских магазинах. «У нас, железнодорожников,— говорил автору один из проводников,— самый популярный лозунг: кто не крадёт, тот не ест» [541].
В обстановке постоянных нехваток и дефицитов миллионы простых людей обрекались на следование жестокому принципу: «Хочешь жить — умей вертеться». Характерен описанный А. Жидом разговор с женщиной-врачом:
«„Сколько вам платят в месяц?“ — „Сто пятьдесят рублей“.— „Вам положена квартира?“ — „Нет… Нужно платить по крайней мере двадцать рублей в месяц за комнату“.— „Значит, у вас остаётся только сто тридцать. А питание?“ — „Ох, меньше, чем на двести рублей, не проживешь“.— „Ну, и как же вы обходитесь?“ — Грустная улыбка. „Выкручиваемся…“» [542]
Ещё более выразительный пример приведён в основанной на документальном материале повести Василия Ажаева «Вагон», описывающей движение одного из «ленинградских» этапов 1935 года. Один из персонажей, репрессированный «красный профессор», из беседы с товароведом, осуждённым за финансовые махинации, впервые узнает о существовании в стране крупномасштабной «теневой экономики». Особенно удивляют профессора обобщения товароведа:
«Вы святой человек, если не знаете: у нас все воруют, во всяком случае, воруют те, кто связан с товарами, с продуктами, словом, с материальными ценностями. А почему воруют? — Почему? — Прожиточный минимум высок, тогда как зарплата маленькая… И что же? Прикажете сидеть и смотреть, как семья, собственные дети голодают? У вас оклад, по-видимому, был приличный, и этой проблемой вы не интересовались. Спросите у любого… Я знаю, все нормировщики имеют свой кусок масла за комбинации с нормами. Зарплата мала, а тут есть возможность помочь себе и людям» [543].
Сталинская социальная политика, поляризуя общество на основную массу, ущемлённую в удовлетворении даже первоочередных жизненных нужд, и относительно немногочисленные группы «спецлюдей», допущенных к привилегиям, по существу, натравливала одни социальные группы на другие: сельских жителей на горожан, рабочих на интеллигенцию и т. д.
Над противоположными образами жизни возникали столь же противоположные психологические надстройки. Существование изолированных оазисов роскоши среди пустыни народной нищеты не могло не восприниматься массами с глубоким возмущением. Этими социально-психологическими факторами, а не только чудовищной напряжённостью репрессий объяснялась невозможность консолидации социально-политических сил, способных противостоять сталинскому произволу.
Более того. В годы большого террора Сталин использовал негодование масс, направленное против привилегированных групп и слоёв, в качестве средства психологической поддержки репрессий: ведь они обрушивались своим остриём на тех, кто возвышался над массами своим вызывающе благополучным образом жизни.
В мемуарных записях украинского писателя В. Сосюры мы находим примечательное свидетельство о восприятии большого террора сквозь призму памяти о социальных контрастах, особенно ярко выступивших на Украине во время голода 1933 года: «Мы, полуголодные, стоим у окна писательской столовой… а жена одного известного писателя… стоит над нами на лестнице и с издевательским высокомерием говорит нам:
— А мы этими объедками кормим наших щенков…
Я возненавидел её за эту фразу, и когда её репрессировали, подумал: „Так этой куркульке и надо“» [544].
До определённого времени многие трудящиеся ещё жили иллюзиями о том, что кремлёвским «вождям» неизвестно их бедственное положение. Попыткой обратить внимание на вопиющее неравенство было продиктовано, например, коллективное письмо Калинину от его земляков, бесхитростно описывающее картину народной жизни. Рассказывая, что их зарплата, составляющая 90—200 рублей в месяц, урезывается многочисленными вычетами, удерживаемыми «ежемесячно без нашего ведома и спросу», и съедается растущей дороговизной, авторы писали: «Мы, такие трудящиеся с мизерными зарплатами, ходим около магазинов продуктовых и промтоварных… а ничего не покупаем, так как мизерные заработки всё проешь и никогда себе ничего из одежды и обуви не купишь… Кто покупает-то всё в этих универмагах и гастрономах? Это доктора да инженеры с их огромными заработками. Артисты ещё хорошо у тебя зарабатывают по 3—4 тысячи рублей в месяц… Где уж тут равенство и братство-то… Все мы перезаложены, все наши вещи в ломбардах и все облигации госзаймов, всё у нас там пропадает и не на что выкупать». Письмо кончалось следующими характерными словами: « Мы ведь хорошо все знаем, что Вам не дают знать эту правду про жизнь народа и не показывают Вам голос и стон народа от этих наросших цен» [545].
Переводя на научный язык голос народного инстинкта, стихийно-интуитивно схватывающего несправедливость социальных порядков, Троцкий подчёркивал: имущественное расслоение, выступающее главным источником раздирающих общество социальных антагонизмов, проявляется в основном «в области распределения и лишь отчасти (преимущественно в сельском хозяйстве) — в области производства [546]. Распределение не отделено, однако, от производства непроницаемыми перегородками. Вызывая прямой разгул частных, групповых и индивидуальных аппетитов, бюрократия компрометирует самую идею обобществленной собственности. Рост экономических привилегий порождает в массе законные сомнения насчёт того, кому в конце концов будет служить вся система» [547].