Поэтому Сталин продолжал вести коварную игру с бывшими лидерами «троцкистской» оппозиции, включавшую вымогательство капитулянтских заявлений от тех, кто на протяжении многих лет отказывался «разоружиться». В 1934 году такие заявления были впервые получены от Сосновского и Раковского. Особенно большое значение имела капитуляция Раковского, которого Троцкий и его приверженцы считали лидером левой оппозиции в СССР. В заявлении, направленном в ЦК ВКП(б), Раковский писал, что к переоценке своего поведения его побудили победа фашизма в Германии, «непрерывный рост международной реакции, направленной в конечном счёте против завоеваний Октябрьской революции и против социалистического строительства в СССР». Раковский повторял обязательные ритуальные формулы о полной и безусловной поддержке генеральной линии и бесповоротном разрыве с троцкистской оппозицией, которая «от мелкобуржуазного уклона внутри коммунистической партии, падая по наклонной плоскости приспособленчества и оппортунизма, превратилась в разновидность социал-демократии и, наконец, очутилась фактически в лагере контрреволюции» [721]. После подачи этого заявления и двухмесячного пребывания на лечении и курорте Раковский был назначен начальником Управления учебными заведениями Наркомздрава РСФСР, а ещё через полгода восстановлен в партии.
Поступок Раковского оказал деморализующее влияние на многих советских оппозиционеров. Н. А. Иоффе вспоминает, что она долгие годы упорно отказывалась от подачи заявления о разрыве с оппозицией, хотя только при этом условии ей разрешалось возвратиться в Москву. Её родные и друзья настойчиво советовали пойти на это «небольшое условие», выдвигая в качестве основного аргумента пример отречения большинства оппозиционных лидеров. В ответ на такие уговоры она неизменно отвечала: «А Раковский?»
После сообщения о капитуляции Раковского Иоффе захотела встретиться с ним. В беседе, происходившей наедине, Раковский объяснил подлинные мотивы своего поступка. Он говорил, что «надо любыми путями вернуться в партию. Он считал, что в партии, несомненно, есть определённая прослойка, которая в душе разделяет наши взгляды, но не решается их высказать. И мы могли бы стать каким-то здравомыслящим ядром и что-то предпринять. А поодиночке, говорил он, нас передавят, как кур» [722]. На следующий день после этого разговора Иоффе подала просьбу присоединить её подпись к заявлению Раковского.
После капитуляции Раковского единственным «неразоружившимся» видным деятелем левой оппозиции остался Н. И. Муралов. Его брат, работавший ректором сельскохозяйственной академии, и его близкий друг и соратник по фронтам гражданской войны Р. И. Берзин на протяжении нескольких лет уговаривали Николая Ивановича подать заявление об отходе от оппозиции. Параллельно с этим шла «обработка» Муралова чекистами. 19 декабря 1934 года он был вызван в НКВД, где его обвинили в стремлении совершить «контрреволюционный переворот». На это Муралов ответил, что если бы он хотел организовать военный переворот против правящей фракции, то сделал бы это в 1924 году, когда он возглавлял самый крупный в стране Московский военный округ [723].
Под влиянием уговоров и угроз Муралов 9 декабря 1935 года написал капитулянтское заявление в ЦК, а 1 января 1936 года — лично Сталину. Получив это заявление из рук Берзина, Сталин разослал его членам и кандидатам в члены Политбюро. Однако к тому времени игра с оппозиционерами вне застенков НКВД уже подходила к концу. Никакого решения по заявлению Муралова принято не было, а 17 апреля 1936 года он был арестован.
Таким образом, в отличие от сотен и тысяч несломленных рядовых оппозиционеров, томившихся с конца 20-х годов в ссылках и лагерях за отказ отречься от своих убеждений, все бывшие лидеры левой оппозиции прошли через ритуал постыдных отречений.
В игре с «разоружившимися» оппозиционерами, которые оставались на ответственных постах (но только не в партийном аппарате, куда стекались все нити управления страной), немалую роль играли лицемерная демонстрация Сталиным своего личного дружелюбия к ним и прямой материальный подкуп. Так, Г. Я. Сокольников в 1932 году был отозван с поста посла СССР в Англии и более полугода не получал нового назначения. Однако затем Сталин назначил его заместителем наркома иностранных дел. При этом, как вспоминала Г. Серебрякова, Сталин, подчёркивая своё благосклонное отношение к Сокольникову, сказал, что препятствия на его пути чинились Кагановичем.
«Но я не дал тебя в обиду Лазарю. Он мстит тебе за 19-й год, когда ты ездил в Горький, где он правил вместе и заодно с меньшевиками,—доверительно поведал Сталин Гаре».
Вслед за этим Сталин заявил Ежову: «„Николай Иванович, как могло случиться, что у Сокольникова нет дачи? Он заслужил от партии дачу. Надо позаботиться. Человек жизнь партии отдал, командармом был, денежную реформу провёл, нужный стране человек“.
И началось строительство дачи. Каждый раз на заседании Политбюро Сталин не забывал спросить, как строится дача.
„Сокольников государственные деньги жалеет, надо отпустить ему на дачу сколько потребуется,— давал он указания Ежову“» [724].
Все эти знаки сталинского внимания не лишили Сокольникова способности к трезвой оценке происходящего. Серебрякова вспоминала, что в начале 1936 года Сокольников сказал ей: «Если так будет продолжаться, Сталин соорудит столбовую дорогу капитализму». Примерно тогда же Сокольников высказал предположение, что Сталин развяжет внутрипартийный террор, в ходе которого будут «сотни тысяч, миллион невиновных жертв, и, может быть, ими будут лучшие люди». Правда, в то время Сокольников считал, что такой террор станет возможным лишь в случае войны, когда будет легче возродить атмосферу чрезвычайщины и бессудных расправ [725].
Осознание трагизма ситуации в стране и собственного положения ввергало некоторых бывших оппозиционных лидеров в состояние глубокой депрессии. Настроения подавленности и угнетённости были характерны, например, для Рыкова, который на вопрос жены, почему он не посещает заседания ЦК, ответил: «Не могу туда ездить. Мы теперь собираемся не дела решать, а бить себя кулаками в грудь, заверяя в верности Сталину» [726].
Рыков ощущал себя постоянной мишенью со стороны сталинцев. В. Кривицкий вспоминал, как во время пребывания в санатории для партийной элиты он был поражён тем, в каком одиночестве находился там Рыков. «Все старались держаться от него подальше. В осведомлённых кругах партии Рыков был уже политическим покойником». На организованном в санатории праздновании годовщины Октябрьской революции «бюрократы громко обменивались издевательскими замечаниями о Рыкове… Через некоторое время несколько стопроцентных сталинистов подошли к нему и начали насмехаться. Одним из них был секретарь парторганизации Донецкого угольного бассейна. Он хвастался Рыкову показателями добычи угля в своём регионе:
— Мы делаем большие дела, мы строим социализм. Долго вы и вам подобные будут продолжать будоражить партию?
Рыков не нашелся, что ответить на эту стереотипную фразу, часто повторяемую в Кремле… В зале было немало таких, кто хотел бы поговорить с Рыковым, но ни один не отваживался. Их сразу же взяли бы на заметку как оппозиционеров» [727].
Повседневно ощущая подобную враждебную атмосферу вокруг себя, Рыков зачастую не находил сил, чтобы скрывать своё угнетённое состояние. На одном из заседаний к нему подошел Ворошилов и осведомился, почему Рыков, всегда отличавшийся весёлостью и общительностью, теперь выглядит таким подавленным, не болен ли он. В ответ на этот вопрос Рыков разрыдался. Рассказав об этом эпизоде жене, он с горечью прибавил: «Как люди не понимают, что в обстановке недоверия, отчуждения, враждебности нельзя быть другим» [728].
Данный разговор имел трагическое продолжение. О нём рассказал Ворошилов на февральско-мартовском пленуме ЦК (1937 год) при обсуждении дела Бухарина и Рыкова. «На заседании Политбюро Рыков стоял недалеко от стола председательствующего. Я подошел к нему. У него вид был очень плохой. Я спрашиваю: „Алексей Иванович, почему у вас такой вид плохой?“…Он вдруг ни с того, ни с сего, у него руки затряслись, начал рыдать навзрыд, как ребёнок… Я привлек Вячеслава Михайловича и стал с ним разговаривать. Он стал рыдать, трясется весь и рыдает. Тогда мы с Вячеславом Михайловичем рассказали Сталину, Кагановичу и другим товарищам этот случай, и все мы отнесли это к тому, что человек переработался, что с ним физически не всё благополучно». Вслед за этим рассказом Ворошилов заявил, что теперь по-иному расценивает поведение Рыкова: «Когда я, который ему руки не должен был подавать, проявил участие», Рыков разрыдался потому, что «носил на себе груз такой гнусный» [729].