В 1937 году Троцкий подчёркивал, что в СССР «низкая производительность труда при высоких капитальных затратах, огромных военных расходах и ужасающем хищничестве бесконтрольного аппарата означает и сейчас крайний недостаток важнейших предметов личного потребления для масс населения. Экономические успехи, слишком скромные для значительного материального и культурного подъёма всего народа, оказываются уже вполне достаточны для выделения широкого привилегированного слоя» [37]. Как будет показано далее (см. гл. XXXV), сталинское руководство сознательно проводило курс на резкое усиление социально-экономической дифференциации.
Несмотря на все противоречия «сталинского неонэпа», в 1934—1936 годах был достигнут наиболее высокий за все послевоенные годы рост эффективности производства. Эти экономические успехи связывались зарубежной и эмигрантской печатью с наступлением «советской весны», «порозовением Красной России». В 1936 году эмигрантский Институт экономических исследований характеризовал сдвиги в советской экономической системе как «попытку организовать производство и обмен между государственными предприятиями на принципах конкурентного хозяйства, на началах личной заинтересованности, рентабельности, прибыльности» [38].
«Сталинский неонэп» существенно отличался от нэпа 20-х годов. Главные отличия состояли в том, что либерализация экономической жизни в условиях нэпа сопровождалась сознательным сдерживанием роста социального неравенства и резким уменьшением политических репрессий по сравнению с годами гражданской войны. Сталинский же «неонэп» сочетал ослабление административно-командных рычагов в управлении экономикой с усилением социальной дифференциации и непрерывным нагнетанием политических репрессий ради подавления всякой оппозиционности и критики в партии и стране, ради закрепления господствующей роли бюрократии и режима личной власти.
Как подчёркивал Троцкий, с отходом в прошлое наиболее острых экономических трудностей, вызванных насильственной коллективизацией, естественно было бы ожидать расширения духовной свободы и демократизации политического режима. Но на этот путь сталинская бюрократия не могла встать, поскольку он грозил утратой её монопольной власти в партии и стране. «Чем сложнее становятся хозяйственные задачи,— писал Троцкий,— чем выше требования и интересы населения, тем острее противоречие между бюрократическим режимом и потребностями социалистического развития; тем грубее бюрократия борется за сохранение своих позиций; тем циничнее она прибегает к насилию, обману, подкупу… Отсюда также и возрастающая необходимость маскировать репрессии при помощи подлогов и амальгам» [39]. Этим объяснялась кратковременность «сталинского неонэпа», на смену которому пришли большой террор и резкое ужесточение трудового законодательства, переросшее в прямую милитаризацию труда.
Такое развитие событий не представлялось в середине 30-х годов реальным большинству советских людей и зарубежных наблюдателей советской жизни. Экономические успехи и стабилизация социально-политической обстановки в СССР порождали надежды, что экономическая либерализация будет дополнена демократизацией политической системы, которую обещала Конституция 1936 года. Доверчивому, некритическому восприятию стереотипов сталинской пропаганды об СССР как стране «победившего социализма» способствовало и зрелище очевидного кризиса, поразившего всю капиталистическую систему.
II
Судьбы мирового капитализма в 30-е годы
В течение 30-х годов капиталистический мир пережил самый масштабный и острый за всю свою историю структурный кризис. Этот кризис был открыт «великой депрессией», внезапно разразившейся в 1929 году после нескольких лет послевоенного «просперити». Правда, и само это «просперити» было весьма относительным. Так, в 1929 году в Англии объём промышленной продукции едва достиг довоенного уровня.
По глубине падения промышленного производства экономический кризис 1929—1933 годов не имел себе равных в прошлом. Во время предыдущих кризисов падение производства считалось значительным, если оно достигало 10—15 %. За годы «великой депрессии» объём промышленного производства во всех капиталистических странах снизился более чем на треть. В 1933 году была парализована половина производственных мощностей ведущих отраслей промышленности капиталистического мира. Капиталистическая индустрия в целом оказалась отброшенной по объёму производства примерно к 1908—1909 годам, а в Германии и Англии — к 1896—1897 годам.
Экономический кризис начала 30-х годов был не только самым глубоким, но и самым продолжительным в истории капитализма. Лишь в 1934—1935 годах промышленное производство капиталистических стран приблизилось к докризисному уровню. Даже в 1937 году оно превзошло уровень 1929 года всего на 5 %, а во Франции, Италии, Бельгии не достигло и этого уровня. В 1936 году индекс хозяйственной деятельности в США был на 10 % ниже уровня 1929 года и лишь в начале 1937 года превысил его на 2,5 %.
С особой силой экономический кризис поразил наиболее богатую капиталистическую страну — Соединенные Штаты Америки, где промышленное производство к 1932 году сократилось по сравнению с 1929 годом на 46 %, в том числе производство средств производства — на 72 %. Национальный доход страны за 1929—1933 годы снизился более чем вдвое.
Уже в 1931 году национальный доход в капиталистических странах составил всего 113 % от довоенного уровня. Это означало, что с учётом роста населения доход в расчёте на душу населения за 16 лет не вырос, а потребление трудящихся даже уменьшилось. В 1933 году в США уровень средней зарплаты снизился почти вдвое по сравнению с докризисным периодом.
Одним из наиболее тяжких социальных последствий кризиса стала массовая безработица. В 1932 году в Англии безработными были 22 % рабочих, а в отдельных отраслях (угольная, металлургическая, судостроительная промышленность) — до 60 %. К марту 1933 года в США армия безработных достигла 17 млн. чел., не считая нескольких миллионов частично безработных. При этом безработные были лишены всяких средств к существованию, поскольку в стране отсутствовал закон о социальном страховании.
В сознании западной общественности все эти явления нашли отражение в форме «комплекса Шпенглера», убеждения в тупиковом характере буржуазной цивилизации. Всё больше людей на Западе переживало ощущение смертельной болезни, поразившей капиталистический мир, разделяло мысль о дегуманизации и упадке капиталистической системы, нуждающейся в обновлении, в обуздании сил индивидуализма и стихии анархической конкуренции. Даже сторонники экономического либерализма всё чаще признавали возможность поражения свободно-рыночной модели экономики в соревновании с социалистической моделью планового хозяйства. В 1933 году Г. П. Федотов писал, что «необычайность» успехов Советского Союза «подчёркивается острым недомоганием капиталистического мира, колоссальной безработицей и хозяйственной безнадёжностью, охватившей все народы» [40].
Под влиянием подобных идей Рузвельт впервые в истории капиталистического мира приступил к освоению принципов централизованного планирования, механизмов государственного регулирования экономической жизни. Одной из первых акций его «нового курса» стало принятие в июле 1933 года закона о создании национальной администрации по оздоровлению промышленности. Вся промышленность была разделена на 17 групп, для каждой из которых был выработан «кодекс честной конкуренции», устанавливающий объём производства, уровень заработной платы, продолжительность рабочего дня, распределение рынков между фирмами. В «кодексах» регламентировалась минимальная заработная плата, признавалось право рабочих объединяться в профсоюзы и заключать коллективные договора с предпринимателями. Такие «кодексы» за короткий срок охватили 95 % американской промышленности и торговли. Для проведения «нового курса» в сельском хозяйстве в мае 1933 года была создана специальная Администрация, одной из главных функций которой стало регулирование цен на сельскохозяйственную продукцию.