В сентябре 1930 г. Западно-Сибирский крайком партии принужден был изменить тактику организации спецпоселений и использования переселенцев. Было решено снять основную часть кулаков — глав семейств — с работ на стройках и отправить в тайгу для воссоединения с семьями. Крайком постановил также, что «основной линией в расселении кулачества должно быть сельскохозяйственное освоение необжитых северных районов края и занятие кустарным промыслом, а также использование кулаков на лесозаготовительных работах»{119}.
Положение спецпереселенцев, выгружавшихся в дремучей тайге, где чаще всего не имелось никаких следов жизни людей, было чем-то средним между положением первобытных людей, отшельников отвергнутых обществом и положением заключенных. Весь смысл их существования состоял только в одном — приспособлении к условиям суровой природы и стремлении не умереть от голода или мороза до наступления следующего дня. Островки этой мученической жизни, разбросанные по всему сталинскому государству, были своего рода заповедниками, где непрерывно шел поразительный социальный эксперимент по естественному отбору людей, за ходом которого обладатели власти, подобно исследователю, вели наблюдение из своих кабинетов, внося в текущий эксперимент различные поправки.
Документы тех лет не дают никаких сколько-нибудь достоверных данных о количестве жертв среди сосланных крестьян. Однако даже отрывочные сведения из официальных источников заставляют предполагать, что уровень смертности в критические периоды достигал невероятных размеров — до половины общего числа переселенцев. Так, один партработник сообщал, что с октября по декабрь 1931 г. в поселке Клюквинском Колпашевского района из 1300 поселенцев умерло около 600 человек. Другой функционер, секретарь Каргасокского района Красильников, докладывал: многие поселенцы «до поздней осени находились в палатках, закрытых только половиками…к зиме не успели всех спецпереселенцев ввести в жилые помещения и в силу необходимости пришлось в маленькие комнатушки наталкивать их как соленые огурцы…скученность получилась неимоверная, из-за чего смерти в нашем районе выражается тысячами… Этому также способствовало недоедание…»{120}.
Угроза голодной смерти постоянно преследовала каждую семью и вообще определяла поведение людей, независимо от возраста. Особенно тяжело становилось к лету, когда запасы продуктов полностью истощались. Донесения Сиблага из районов спецпоселений (май 1932 г.) лишь немного приоткрывали завесу в тех случаях, когда голод мог вызвать массовые волнения поселенцев:
«На спецпоселках Могочинской комендатуры: Федоровском, Киригода и Суига с продовольствием положение катастрофическое, с/п, занятые на производстве в Кривошеинском ЛПХ, продуктами питания снабжаются с большими перебоями, приварок совершенно отсутствует. Две недели как иждивенцы совершенно не получают продуктов питания, а с 25 мая отказано и рабочим. Прорабы голодных выгоняют на работу, поголовное бегство с лесозаготовительных пунктов. На почве голода усилились заболевания, люди от голода пухнут. Семьи глав на спецпоселках едят березовую кору, разные суррогаты и гнилушки…
На некоторых поселках (Макариха Кузнецкого ЛПХ) с/п выпекают хлеб с примесью размолотого гнилого дерева…
На Тихиевском лесозаготовительном участке Ижморского района положение чрезвычайно напряженное. С/п ежедневно окружают контору лесоучастка и требуют хлеба. Женщины с детьми стоят перед конторой на коленях и упрашивают не дать им погибнуть с голода. Большинство семей питаются разными суррогатами…»{121}.
Но терпению крестьян иногда приходил конец, и тогда они поднимали восстания. Только в 1931 г. в Нарымской ссылке было зафиксировано по крайней мере два крупных стихийных бунта, вспыхнувших на почве голода и издевательств администрации.
Первый произошел в Чумаковском районе, в бассейне рек Оми, Ичи и Сенчи. Бежавшие из ссылки крестьяне смогли организовать отряд до 300 человек и установить контроль над несколькими таежными поселками при содействии местных сельских советов. По-видимому, крестьяне не были настроены слишком агрессивно, поскольку в официальной сводке ОГПУ, против обычая, ничего не говорилось о жертвах со стороны представителей власти. Сообщалось лишь, что мятежники «устраивали засады», «вылавливали советско-партийный актив и комсомольцев». Кроме того, жители села Крещенка захватили двух милиционеров, державших под арестом их односельчан.
Присланный из Новосибирска вооруженный отряд карателей жестоко расправился с крестьянами. 20 июля в открытом бою мятежники были уничтожены{122}.
Еще большее восстание возникло в июле 1931 г. в Парбигской комендатуре Чаинского района. Здесь на борьбу поднялось около двух тысяч голодных крестьян, которых также поддержало местное население. Мятеж продолжался несколько дней. Восставшие разоружили охранников в поселках, захватили продуктовые склады. В ходе столкновений было убито и ранено несколько работников комендатуры и представителей власти.
На подавление восстания руководители края бросили крупные силы: дивизион войск ОГПУ, резерв томской милиции, из местных активистов были сформированы партийные и комсомольские отряды. Карательную операцию возглавил начальник отдела спецпоселений Сиблага И.И. Долгих. Сломить вооруженных чем попало крестьян не представляло особого труда. У села Высокий Яр произошло решающее сражение. Согласно информации ОГПУ, «разбитые в открытом бою бандиты частью вернулись в свои шалаши, наиболее активные во главе с руководителями Усковым и Моревым с оружием ушли в тайгу…»{123}.
Как особый государственный институт, ссылка выполняла роль резервации не только для кулаков. По решению Политбюро сюда направлялись и те общественные элементы, существование которых в советских условиях было признано столь же «бесполезным» или «вредным», как и существование крестьян-единоличников. В течение всего периода 30-х гг. в спецпоселения выгружали многочисленные партии так называемых «деклассированных элементов» — беженцев из районов голода, большей частью превратившихся в нищих и бездомных бродяг, которых собирали на вокзалах, площадях и улицах крупных городов, а с ними — цыган, беспризорников, уголовников. Здесь же содержали интернированных военнопленных, в частности, несколько сот китайских солдат, доставленных из приграничных областей Дальнего Востока.
В 1933 г. по решению Политбюро в стране была проведена самая крупная депортация, в результате которой зона сибирских спецпоселений значительно расширилась и превратилась в громадный лагерь принудительного труда. Депортация 1933 г. завершала важный цикл сталинских преобразований. Ее осуществление преследовало две основные цели: полная ликвидация последних очагов крестьянского сопротивления в районах коллективизации и проведение чистки городов от «деклассированных элементов» в связи с введением паспортной системы.
17 апреля 1933 года ЦК принял постановление «Об организации трудовых поселений ОГПУ», в котором ставилась задача создать дополнительные зоны расселения в тайге «по типу существующих спецпоселков» для «вновь переселяемых контингентов»{124}. План единовременной депортации первоначально был рассчитан на три миллиона человек. Из этого количества по одному миллиону намечалось расселить в Западной Сибири и Казахстане{125}. Масштаб предстоящей операции был настолько фантастичен, что в результате протестов со стороны руководителей Сибири Политбюро пришлось многократно сократить первоначальные предположения.
В ходе депортации 1933 г. в Западную Сибирь было выслано 132 тыс. чел., из которых 19 тыс. наиболее работоспособных передали тресту Кузбассуголь, остальных расселили по спецпоселкам Нарымского Севера и в Тарском округе.
До сих пор каждая операция переселения кончалась неминуемой катастрофой для сотен или даже тысяч крестьянских семей. Но акция 1933 г., по-видимому, превосходила все остальные кампании масштабами гибели людей от голода и невыносимых климатических условий. Главная часть депортации проводилась в летние месяцы, вполне благоприятных для иных территорий, но не для севера Сибири: здесь даже в мае или июне могли последовать сильные заморозки или выпасть снег, подобно тому как это происходит в северных широтах.