Политбюро приказывало начать операцию 5 августа и закончить за четыре месяца.
Решение об арестах и расстрелах способом разверстки, которое мог предложить только Сталин, было чем-то новым даже для ветеранов НКВД. Раньше такой метод использовали лишь в отношении «кулаков», когда партия вела яростную борьбу в деревне. В то время это представлялось оправданным. Но в настоящих условиях, при отсутствии реальной угрозы для партии, он мог показаться слишком жестоким и вызвать определенный протест в среде умеренных.
Был ли на самом деле какой-либо протест? Точно установленных фактов на этот счет нет. Однако действия сталинцев по устранению ряда влиятельных руководителей в момент перехода к новой фазе террора дает основание предполагали нечто похожее.
Об одном случае открытого сопротивления рассказал в своих мемуарах работник НКВД Михаил Шрейдер. Описываемый им эпизод как раз касается момента обсуждения в НКВД вопроса об очередных «лимитах» по областям летом 1937 года. Информацию о лимитах давал Ежов.
«Когда Ежов закончил свое выступление, в зале воцарилась мертвая тишина…
Вдруг со своего места встал ПП УНКВД Омской области, старейший контрразведчик, ученик Дзержинского Салынь.
— Заявляю со всей ответственностью, — спокойно и решительно сказал Салынь, — что в Омской области не имеется подобного количества врагов народа и троцкистов. И вообще считаю совершенно недопустимым заранее намечать количество людей, подлежащих аресту и расстрелу.
— Вот первый враг, который сам себя выявил! — резко оборвав Салыня, крикнул Ежов. И тут же вызвал коменданта, приказав арестовать Салыня.
Остальные участники совещания были совершенно подавлены всем происходящим, и более никто не посмел возразить Ежову»{366}.
25 июля в Новосибирске, в клубе им. Дзержинского, собрались начальники всех подразделений НКВД Западной Сибири, чтобы получить инструкции чрезвычайной важности. С сообщением выступал начальник УНКВД Миронов. Его речь начиналась словами: «Особым решением ЦК ВКП(б) органы НКВД должны разгромить основные гнезда контрреволюции». Слушатели отреагировали «шумным одобрением». Затем Миронов перешел к практической стороне дела. «Как только вернетесь на места, сказал он, — вы должны приступить к массовому аресту следующих контингентов: бывших белых офицеров, карателей, сектантов, уголовников, бывших бандитов, кулаков». «Органам НКВД, — продолжал Миронов, — предоставлены чрезвычайные полномочия. Никаких ограничений арестов по названным категориям нет, следствие вести максимально упрощенным порядком»{367}.
Появление «лимитов» меняло многое в осуществлении террора. С этого момента инициативу и полномочия, ранее принадлежавшие НКВД, Политбюро взяло в собственные руки: оно само теперь решало кого, сколько и в какие сроки подвергнуть уничтожению. «Органам» оставлялась только рутина — аресты, оформление «дел», связанное с добыванием формальных «доказательств» виновности арестованных, и исполнение приговоров.
Препятствий в развитии террора больше не существовало. Операции НКВД распространились на каждый район, поселок, новостройку, колхоз и лагерное отделение. Вновь было сфабриковано дело «Трудовой Крестьянской партии» с огромным числом «вредительских групп» и «филиалов» в научных, земельных и плановых организациях по всей Сибири. По «делу» были арестованы специалисты-аграрники, многие из которых, как С.С. Марковский, уже отсидели по нескольку лет в лагерях и тюрьмах. Общее число арестованных по «делу ТКП» за 1937 год составило 3617 человек{368}.
Подчищались остатки «троцкистов» — бывших партийцев, исключенных в 20–30-е годы за идеологические и политические «ошибки». Попутно брали и тех, кто когда-то «был связан», «знал», «высказывался». Учесть их количество невозможно. Попадая в застенки НКВД, они распределялись следователями по разным «заговорам», финалом которых были расстрел или лагерная зона. «Был бы человек, статья найдется» — эта крылатая советская фраза, рожденная в недрах НКВД, имела прямое отношение к событиям 1937 года.
«Врагов народа» теперь извлекали из всех углов. В Бердском доме инвалидов было раскрыто «вражеское гнездо» из «троцкистов» и «чуждых людей» — к суду привлекли директора и часть обслуживающего персонала{369}. В Иркутске НКВД разоблачило «вредителей» в кооперации инвалидов{370}.
«Лимиты» Москвы были очень быстро перекрыты, и местные организаторы террора стали просить о повышении задания.
Начальник Омского УНКВД Г.Ф. Горбач сообщал Ежову о том, что на 13 августа 1937 года «по I категории арестовано 5444 чел., изъято 1000 экз. оружия». Он просил увеличить «лимит» на расстрел до 8000 человек.
Решение, как обычно, выносил Сталин. Он написал: «т. Ежову. За увеличение лимита до 8 тысяч. И. Сталин»{371}.
В августе Горбач был переведен в Новосибирск, на должность начальника УНКВД Западно-Сибирского края. Тут были другие, более широкие возможности для его натуры, и он стал действовать с еще большим размахом и жестокостью. «Горбач распорядился арестовать и расстрелять как немецких шпионов чуть ли не всех бывших солдат и офицеров, которые в первую мировую войну находились в плену в Германии (а их в огромной в то время Новосибирской области насчитывалось около 25 тысяч)»{372}.
С сентября 1937 года в кампании террора появился новый оттенок — национальный. Специальные приказы НКВД, начавшие поступать в этот период в местные управления НКВД с подписью Ежова или Фриновского, требовали проведения так называемых «линейных» операций. Первой была «польская» операция, или «линия». Телеграмма Фриновского по репрессированию поляков делала особый упор на условия Сибири. В ней указывалось на слабую борьбу с польским шпионажем в Западной Сибири, где нашло убежище большое количество польских перебежчиков, эмигрантов и шпионов{373}.
Сталинцы организовали грандиозную этническую чистку граждан «враждебных» национальностей. Но когда операция начала принимать широкие формы, тут же возникла одна проблема: «националов», подлежавших ликвидации, прежде всего латышей, было очень много среди руководящих кадров партии, военачальников и работников НКВД. Потребовались специальные разъяснения. В 1939 году начальник УНКВД Ростовской области А.П. Радзивиловский показывал:
«…я спросил Ежова, как практически реализовать его директиву о раскрытии антисоветского подполья среди латышей. Он мне ответил, что стесняться отсутствием конкретных материалов нечего, а следует наметить несколько латышей из числа членов ВКП(б) и выбить из них необходимые показания. С этой публикой не церемоньтесь, их дела будут рассматриваться альбомным порядком Надо доказать, что латыши, поляки и другие, состоящие в ВКП(б), — шпионы и диверсанты..»{374}.
Шифротелеграммы из НКВД стали поступать серийно. Было получено не менее 12-ти телеграмм-приказов на аресты по национальному признаку — поляков, немцев, латышей, литовцев, эстонцев, китайцев, японцев, иранцев и других. Такие требования Москвы выполнялись посредством коллективных арестов.
Исследователь этого периода Е. Саленко из Кузбасса пишет: «…деревня Кольцовка… была чисто эстонским поселением, перебравшимся в Сибирь во времена столыпинской реформы…А в ноябре 1937-го обложили деревню со всех сторон и лишили ее за одну ночь всего взрослого мужского сословия.
Объявили Кольцовку фашистской шпионской резиденцией… Ни один из репрессированных в Кольцовку не вернулся — расстреляли всех»{375}.