В середине декабря 1938 года была отменена августовская директива об упрощенном ведении следствия и восстановлено действие уголовно-процессуального кодекса{416}.
Затем без широкой огласки на свет извлекли несколько «контрреволюционных дел», выходящих за рамки «советской карательной политики», чтобы дать наглядный пример исправления «ошибок». В Новосибирском обкоме ВКП(б) было рассмотрено дело об аресте 17 подростков, арестованных работниками Ленинск-Кузнецкого горотдела НКВД по обвинению в террористической деятельности. Расследование установило, что подростки, 14 из которых были несовершеннолетними, попали за решетку по приказу Горбача и Мальцева в апреле 1938 года. К ним применили пытки и заставили признать себя завербованными в «фашистскую организацию». Выяснилось также, что как только дело было переправлено из Ленинск-Кузнецка в Новосибирск, в управление НКВД, к Пастаногову, «организация» увеличилась до 160 человек. Через 13–17 дней часть подростков отпустили, но 8 человек продержали под арестом около 8-ми месяцев. Самые младшие «террористы» были в возрасте 12–13 лет{417}.
Дело этой «молодежной организации» послужило началом кампании бурных раскаяний и разоблачений. Последовали вызовы в обком партии, создание различных комиссий, среди самих сотрудников НКВД поползли зловещие слухи о предстоящей ответственности за «искривления в следствии».
В январе 1939 года И.А. Мальцев был вызван в Москву и арестован. Ему предъявили обвинение в фальсификации дел, производстве необоснованных арестов и применении незаконных методов следствия. В мае 1940 года Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла ему приговор — 8 лет исправительно-трудовых лагерей. Спустя несколько месяцев Мальцев, находясь в заключении, умер при не вполне ясных обстоятельствах{418}.
Тихо убрали и заместителя Мальцева — капитана госбезопасности А.С. Ровинского — одного из руководителей массовых операций НКВД в Западной Сибири. Ему подыскали теплое место в Магадане, в аппарате «Дальстроя» НКВД.
Один за другим исчезли начальники управлений во всех краях и областях Сибири. Из прежнего состава руководителей УНКВД в 1940 году в живых оставались, по-видимому, только бывшие начальники Красноярского УНКВД Павлов и Леонюк. В данный период оба занимали высокие посты в ГУЛАГе.
Все остальные начальники были расстреляны: Заковский, Алексеев, Миронов, Успенский, Гречухин, Горбач, Попов, Зирнис, Лупекин, Залпетер, Салынь, Валухин… Покончили с собой: Каруцкий и Курский. Одним из последних был казнен начальник Иркутского УНКВД Малышев. Его расстреляли в 1941 году (Сведения А.Г. Теплякова. ).
Но еще большие потери понес низовой аппарат НКВД. В результате проведенных проверок были арестованы многие активисты террора как в областных управлениях, так и на периферии. Трудно определенно сказать, по каким причинам одним из них сохранили жизнь и даже помогли избежать тюрьмы, а других предали смерти. Тут срабатывали разные обстоятельства и главным образом — личные связи и знакомства. По крайней мере существуют свидетельства, позволяющие утверждать именно так.
Когда в Новосибирск прибыли новые начальники управления — Г.И. Кудрявцев и его заместитель Ф.М. Медведев, — местный аппарат НКВД был совершенно деморализован. Многих работников охватывал ужас только от одной мысли, что факты их участия в пытках будут преданы гласности. Другие, не успевшие запачкаться кровью, боялись допустить малейшую оплошность и пустили следственную работу на самотек.
Этот паралич в НКВД явился неожиданным благоприятным фактором, которым тут же воспользовались многие узники в следственных камерах. Пока «чекисты» трепетали от страха за свою шкуру, арестанты стали дружно отказываться от вынужденных показаний. «Арестованные фактически разнуздались до невозможности», — отчаянно восклицал работник Новосибирского УНКВД В. Качуровский, сам ожидавший ареста за применение пыток. Он с возмущением писал секретарю обкома Боркову:
«У нас сейчас принял хронический характер повсеместный отказ арестованных от своих показаний. Все это знают, все видят и никто ничего не делает… Вызываешь на допрос, а он с тобой не хочет вообще разговаривать, а не только по показаниям. Все надеются на освобождение. С таким положением мириться невозможно… Такое положение продолжает иметь место особенно по делам о шпионаже, где, кроме личного признания, в ряде случаев документов, подтверждающих вину, не найдешь.
…Последнее время пачками стали поступать заявления о пересмотре дел и, как правило, во многих заявлениях, или, как их называют, «телегах», обвиняют следователей в принуждении к показаниям. Это стало уже модным явлением, и если обобщить эти факты, то получается, что в нашей тюрьме вообще виновных нет»{419}.
В тех условиях, как известно, многим арестованным удалось добиться освобождения. Но это был результат лишь временного ослабления террористической машины, а не какой-то новой политики. Через 3–4 месяца система была выведена из состояния кризиса и начала действовать в привычной для себя обстановке. Прежнего количества арестов больше не было. Изменился и способ, по которому граждан отправляли за решетку, — он принял «законную» форму, то есть аресты теперь санкционировались прокурором. Однако сами причины, по которым продолжали уничтожать людей, и степень жестокости режима оставались неизменны.
В 1939 году Новосибирский областной суд осудил 290 человек за «контрреволюционные преступления» (ст.58-2, 58-7, 58–14 УК). За хозяйственный «саботаж» (это был только «сельский и колхозный актив») было осуждено: в 1939 году — 898, в 1940 — 878 человек. Некоторых приговорили к расстрелу{420}.
То же самое происходило и в других областях Сибири. В Красноярском крае за 1940 год осудили 260 человек, «занимающихся контрреволюционной деятельностью», в основном — «агитацией и пропагандой, направленной на подрыв советского строя» (168 человек). За 5 месяцев 1941 года в крае арестовали и посадили по этим же мотивам еще 167 человек. Официальный судебный отчет сообщает, что арестованные были членами «повстанческих и баптистских организаций», «террористических групп», а также «антисоветских групп» среди студентов педагогического и лесотехнического институтов и школы железнодорожных техников. «Агитация и пропаганда» выражалась в «клевете на материальное положение трудящихся в СССР», «дискредитации вождей ВКП(б)», «распространении религиозных взглядов», «восхвалении врагов народа»{421}.
Эти данные относятся только к тем делам, которые проходили через краевой суд. Остается неизвестным, однако, число арестов и казней, произведенных управлением НКВД Красноярска.
Террор менял свои формы. Один за другим сменялись и его исполнители. Но незыблемым оставалась власть НКВД. Постоянная угроза и страх, распространяемые повсюду этим ведомством, неограниченные возможности уничтожения кого бы то ни было превращали в фикцию любые попытки установить даже самый осторожный контроль за судьбой граждан, попавших в сети НКВД. Несмотря на высокие постановления, прокуроры «знали свое место» и не пытались всерьез вмешиваться в работу «органов». Чаще всего их просто не подпускали к проверке следственных дел. Военный прокурор Салатов откровенно признавал:
«Надзор за органами НКВД в военной прокуратуре Томской железной дороги сводится главным образом к даче санкций на арест.
…по существу, надзора в подлинном смысле этого слова прокуратура не осуществляет.
…как правило, прокуратура под разными предлогами отстраняется от участия в делах в процессе их расследования»{422}.
В январе 1941 года краевой прокурор Красноярска Дорогов сообщал лишь о «первых шагах, предпринятых прокуратурой в деле практического участия в следствии…»{423}.
Оставаясь по-прежнему за гранью ответственности, работники НКВД действовали так, как подсказывал старый опыт.
Арестованных «врагов народа» вскоре вновь стали избивать, мучить, невзирая на последствия завершившейся чистки. Это делалось на совершенно «законных» основаниях, установленных лично Сталиным.