Она посмотрела на меня с чувством невыразимой жалости и расплакалась. Но и Оксана выглядела крайне измученной и изможденной, и мое сердце так же сжалось от сострадания к ней. Этот немой, исполненный глубокого трагизма диалог продолжался несколько секунд, пока печальная Оксана не проследовала мимо меня, как тень, и не скрылась в боксе.
— Чего уставился, б…! Не видел, что ли, женщин? — рявкнул конвоир, заметивший, как я смотрел вслед Оксане.
Глава XXII
В камере
Камера, в которую нас впихнули, представляла собой небольшое помещение длиной около шести метров и шириной не больше трех. Прямо против дверей у противоположной стены стоял столик. Высоко, под самым потолком, было окно, заделанное железной решеткой и затененное снаружи деревянным козырьком. Возле дверей красовалась солидная параша. Ни кроватей, ни нар, ни умывальника — только голый дощатый пол и голые стены, окрашенные до половины снизу серовато-черной краской.
Население камеры в основном состояло из арестованных по 58-й статье. Тут были заключенные разных национальностей — русские, украинцы, латыши, эстонцы, молдаване и другие. Днем мы обычно сидели на полу, упираясь подбородками в колени, а по ночам спали прямо на полу, и только поляк Антек, низенького роста парнишка, свернувшись калачиком, располагался на маленьком столике. Антек рос в бедной крестьянской семье и с детства помогал отцу по хозяйству на небольшом участке земли. Попал в тюрьму после присоединения Западной Украины. Невежественный, плохо понимающий русский язык, он очутился в чуждой для него среде.
— Может, ты польский шпион? — спрашивали его шутя.
— А цо то есть шпион? — глядя на нас глуповатыми глазами, допытывался Антек. Он и в самом деле производил впечатление дурачка и стал предметом добродушных насмешек, подтруниваний.
Не прошло и месяца после заселения камеры, как однажды надзиратель прокричал в дверь:
— Антон Войцеховский! Собирайся с вещами на свободу!
Антек сорвался с места, быстро собрал свои жалкие пожитки и, напутствуемый добрыми пожеланиями, вышел. Это был первый случай и, пожалуй, единственный, когда освободили арестованного из нашей группы, не отсидевшего положенного ему срока. С какой завистью мы его провожали! Почему мы не поляки, авось и нам улыбнулось бы счастье!..
Как выяснилось впоследствии, в то время наша военная союзница Англия формировала национальные армии из поляков и чехов, проживающих на территории Советского Союза. Немало томилось их в наших тюрьмах. Правительство Союза охотно откликнулось на предложение Англии и через органы НКВД дало указание — всех поляков из мест заключения выпустить на волю. Вот почему и Антек очутился на свободе.
Этот случай у многих из нас породил иллюзии. Мы лелеяли надежду, что и нас не будут зря держать в заточении, так как в тяжелую годину мы, возможно, тоже понадобимся родине — кого мобилизуют в армию, а кто постарше — послужит трудом и знанием в тылу. Еще по пути от Киева до Новосибирска многие заключенные надеялись, что нас используют на уборке богатого урожая и вместо тюрьмы направят в колхозы и совхозы, остро нуждающиеся в рабочей силе. После мобилизации мужчин призывного возраста в деревнях остались только женщины, старики и дети. А в это время сотни тысяч арестованных гнали в Сибирь, вместо того, чтобы использовать эти даровые руки для спасения урожая. К началу войны, по договору с фашистской Германией, заключенному в 1939 году, продовольственные запасы в значительных количествах уже были выкачаны ею из Советского Союза. А между тем зрел исключительно богатый урожай. На всем пути следования от Днепра до Волги хлеба стояли в рост человека, тяжелые налитые колосья озимых клонились к земле. Было бы мудро с государственной точки зрения бросить арестованных на уборку урожая. Но не так думало сталинское руководство и органы НКВД. Они предпочитали держать «врагов народа» под крепким замком.
В тюрьме мы были на положении подследственных. По закону судебные и административные органы обязаны закончить следствие не позднее двух месяцев со дня ареста. Однако, как ни велик был штат следователей и прокуроров при тюрьмах и управлениях лагерей, он не мог за два месяца обработать огромную массу дел. При наличии доброй воли нетрудно было убедиться в невиновности большинства арестованных и распустить их по домам до истечения двухмесячного срока. Но это не входило в планы энкаведистов. Нужно было придать какую-то видимость законности ареста и доказать, что любой гражданин, ставший жертвой клеветы и доносов, посажен в тюрьму на вполне законном основании. Так как многие арестованные долго и упорно сопротивлялись, то есть их трудно было уломать и заставить подписать состряпанное на них обвинение, то нельзя было ограничиться однократным допросом. Кроме того, и Особое совещание при НКВД задерживало вынесение приговоров на полгода, а часто и на год. Все вместе взятое приводило к растягиванию следствия на полтора-два года. И все это время арестованных держали в тюрьме. В результате скученности, недоедания, болезней немало заключенных умирало еще до вынесения приговора. А тех, кто выживал, еле живых сплавляли в лагерь на работы. Администрация сама была заинтересована в скорейшей разгрузке тюрьмы, но это не всегда от нее зависело, так как лагеря тоже до отказа были забиты заключенными. Если же некоторые лагеря и нуждались в рабочей силе, то их вербовщики отбирали в тюрьмах наиболее крепких, работоспособных людей. А таких было не так уж много. Тюремный режим медленно, но верно превращал тысячи здоровых людей в доходяг, не пригодных к физическому труду. Это была своеобразная мясорубка, которую с каждым днем, месяцем, годом все больше и больше загружали новыми партиями заключенных. Продукт переработки — инвалиды — оседал на месте, не находя «сбыта». Некоторую часть этого «товара» отправляли в инвалидные лагеря, однако возможности и этих лагерей были довольно ограничены. Вследствие всех этих причин перенаселенность тюрем достигала страшных размеров. Достаточно сказать, что в нашей тюрьме, рассчитанной примерно на тысячу человек, количество арестантов превышало десять тысяч. Заключенных впихивали в камеры, совершенно игнорируя уже достигнутую предельную уплотненность. Буквально яблоку негде было упасть. Тем не менее дверь камеры то и дело открывалась, и коридорный надзиратель, упираясь руками и ногами в тела заключенных, насильно вталкивал в камеру новую партию людей, а затем с силой прихлопывал дверь, надавливая на нее своим туловищем.