меня...»
16
Конечно, это один из моментов полифонной жизни, где была гамма самых разных
чувств, но какой сущностно важный, какой ключевой момент! «Душа хотела б, как
Мария, / К ногам Христа навек прильнуть...» Тютчевские строки, вновь и вновь
цитируемые как заклятье.
Несколько строк из книги Марины Тарковской: «Сознание гибельности связи с
Озерской рождает, пожалуй, самые безнадежные стихи... А потом было все, что
вместила в себя их совместная сорокалетняя жизнь — радости и горе, ссоры и
примирения. И одиночество вдвоем под конец жизни... И самое страшное —
бездомовность, на которую папа был обречен...»
Какой тютчевский контекст, даже если не знать контекста поэзии Арсения
Тарковского! Тютчевская «бездомовность», его бесконечные метания-меж семьями, равно ему дорогими, любови, с какой-то роковой неотвратимостью «наезжающие»
одна на другую, когда сердце поэта, почти буквально разрываемое на части, вновь и
вновь встает перед роковой загадкой: как можно любить двух женщин сразу? Однако
многомерная личность Тютчева вмещает и эту тайну, как тайну своих двух родин —
Европы и России, как тайну двуязычия, как тайну соединения одержимости
светскостью и великой при этом внутренней метафизической отрешенности. Когда
рассматриваешь жизнь Тютчева беспристрастно и под определенным углом зрения, то
кажется, что его сердце — игралище романтически неуемной стихии, порой он кажется
вечным, почти растерянным, мальчиком перед загадкой женщины, хотя «может статься, никакой от века / Загадки нет и не было у ней». Это Тютчев сказал, впрочем, о
природе:
Природа — сфинкс. И тем она верней Своим искусом губит человека. Что, может
статься, никакой от века Загадки нет и не было у ней.
17
Но ведь что такое женщина, как не природа, перед которой мужчина (= сознание) стоит в неизменном..недоуменьи и ошеломленьи. И все его взы-ванья к ней в попытках
востребовать в ней «совесть», «муки совести», «чувство стыда», «чувство
преданности» — так же наивны и тщетны, как подобные же взыванья к озеру или к
роще.
Итак, природа, как и женщина,— «сфинкс». Однако рядом иное прозренье: Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик — В ней есть душа, в
ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык...
Так что же верно? Верно и то, и это. В одновременности того и этого. Так на
вопрос, каков же на самом деле русский человек: беспутно-лживый ленивый
разгильдяй, которому все трын-трава, или религиозное существо с бесконечным
тайным презрением к материальному, святая душа? — я отвечу вполне уверенно: и
такой, и такой — в одновременности того и этого, в еще быть может даже более
мощном единстве душевного примитивизма и душевной утонченности.
Подобная «тютчевская» «амбивалентность» сквозна и у Тарковского. С одной
стороны:
Предчувствиям не верю и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет. N
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет...
А с другой стороны:
А если это ложь, а если это сказка, И если не лицо, а гипсовая маска Глядит из-под
земли на каждого из нас Камнями жесткими своих бесслезных глаз?..
17
Но есть и еще один поразительный факт в биографии крупнейшего после Тютчева
метафизического нашего поэта: пожизненная, пронесенная до могилы (в атмосфере
полнейшей тайны) любовь, зародившаяся в юности.
Всегда считалось, что шедевры позднего Тарковского — «Эвридика», «Первые
свиданья» и др. — внутренне посвящены Т. Озерской, жене. Впрочем, Андрей
Тарковский уверенно включил «Свиданий наших каждое мгновенье / Мы праздновали
как богоявленье...» в свой «автобиографичней-ший» фильм «Зеркало», где пытался
быть почти документированно во всех деталях точным. Однако, что есть сущностная
точность? Сущност-но — эстетически и этически — он оказался прав, так поступив, хотя сти
18
И на цыганской масляной реке Шатучий мост, и женщину в платке, Спадавшем с
плеч над медленной водою, И эти руки, как перед бедою.
Слова горели, как под ветром свечи, И гасли, словно ей легло на плечи Все горе