всех времен. Мы рядом шли, Но этой горькой, как полынь, земли Она уже стопами не
касалась И мне живою больше не казалась. Когда-то имя было у нее...
История этой любви — история елисаветградская. Совсем юный Тарковский и
«хозяйка салона», лет на 15—20 старше. «Она ровно три дня была замужем за
офицером по имени Колобов, который участвовал в войне четырнадцатого года, а
потом в гражданской — на стороне белых. Мария Густавовна не знала, что с ним
сталось. Не имея от него вестей, она все-таки надеялась, что он остался жив и уехал в
эмиграцию. Мария Густавовна была хороша собой, умна, образованна, прекрасно
играла на рояле — у нее был инструмент марки "Рёниш". Она любила и хорошо знала
поэзию, и при всем том ее отличали полная неприспособленность к жизни, незащищенность и непрактичность. Ее отец до революции был управляющим в имении
барона Фальц-Фейна "Аскания-Нова"» (М. Тарковская «Осколки зеркала»).
В 1925 году 18-летний Арсений Тарковский уехал из Елисаветграда в Москву, то
есть фактически бежал от своей страсти... И вот с 1927 по 1969 год время от времени
его муза взрывается мелодиями ностальгической тоски и просветленной памяти; рождается около двух десятков любовных
18
хотворение, когда писалось, имело в виду не Марию Вишнякову и даже не Т.
Озерскую, а Марию Фальц — таинственную незнакомку, умершую в августе 1932 года
в Славянске. Во всяком случае, такова гипотеза Марины Тарковской — достаточно, впрочем, убедительная.
И снится мне другая
Душа, в другой одежде:
Горит, перебегая
От робости к надежде,
Огнем, как спирт, без тени
Уходит по земле,
На память гроздь сирени
Оставив на столе.
Или в стихотворении «Ветер», восхищенно процитированном некогда в рецензии
Анной Ахматовой:
Душа моя затосковала ночью
шедевров. Так что есть реальность и что есть эфемерность любви для
метафизического поэта? В чем хранилище неизбывной любовной тоски, влекущейся к
бесконечности совершенства? То, что близко,— слишком близко, чтобы быть
18
реальным для поэта. И лишь в своей «вокальной дали» (Новалис) вещи и люди
открывают нам свой сущностный лик.
Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали как богоявленье, Одни на
целом свете. Ты была Смелей и легче птичьего крыла, По лестнице, как
головокруженье, Через ступень сбегала и вела Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла...
Возможно ли повторенье такого? Возможно ли повторенье «эротико-косми-ческой
литургии»? Мог ли семнадцатилетний юноша выразить в слове переживаемую им
мистерию? Но спустя сорок с лишним лет, с высоты трагического опыта, с высоты
крушения «романтических надежд» это стало внезапно возможным.
Марина Тарковская вспоминает, что в конце жизни отец «часто повторял мне
придуманный им афоризм: "Каждая последующая жена хуже предыдущей"».
В одном из поздних интервью Тарковский рассматривает душевные страдания как
мотивацию творчества. «Страдание — постоянный спутник жизни. Полностью
счастлив я был лишь в детстве. (Андрей Арсеньевич будет говорить о том же самом
хронологически еще раньше отца.— Н. Б.) Но существует какой-то странный способ
аккумуляции сил перед достижением большой высоты. Я не скажу, как это делается: то
ли надо внушать себе, то ли учиться видеть, но полностью счастливый человек, наверное, не может писать стихи...» Далее Тарковский рассказывает, что более всего
стихов он написал в очень тяжелый для себя год. «...Было какое-то напряжение всех
духовных сил... Знаете, это как в любви. Меня всегда привлекают несчастные любови, не знаю почему. Я очень любил в детстве Тристана и Изольду. Такая трагическая
любовь, чистота и наивность, уж очень все это прелестно! Влюбленность — так это
чувствуешь, словно тебя накачали шампанским... А любовь располагает к самопожер-твованию. Неразделенная, несчастная любовь не так эгоистична, как счастливая; это —
жертвенная любовь... Надо ли стараться забыть несчастную любовь? Нет, нет... Это
мучение — вспоминать, но оно делает человека добрей... На войне я понял, что скорбь
— это очищение. Память об ушедших делает с людьми чудеса...»