Все это интонационно-экзистенциально, по какой-то глубиннейшей мифологеме
снова напоминает о Тютчеве. Вспоминается, скажем, это:
Когда на то нет Божьего согласья, Как ни страдай она, любя,—
19
Отец — сын
Почему столь пристально мое внимание к личности и опыту отца? Потому что, повторюсь, мы имеем поразительный случай глубинной и выраженной родственности
мироощущений и мировоззрений. Общ
19
Душа, увы, не выстрадает счастья, Но может выстрадать себя...
Или:
О Господи, дай жгучего страданья И мертвенность души моей рассей: Ты взял ее, но муку вспоминанья, Живую муку мне оставь по ней,—
По ней, по ней, свой подвиг совершившей Весь до конца в отчаяйной борьбе, Так
пламенно, так горячо любившей Наперекор и людям, и судьбе,—
По ней, по ней, судьбы не одолевшей, Но и себя не давшей победить, По ней, по
ней, так до конца умевшей Страдать, молиться, верить и любить.
И вот, спустя сто лет, голос Арсения Тарковского:
Отнятая у меня, ночами Плакавшая обо мне, в нестрогом Черном платье, с
детскими плечами, Лучший дар, не возвращенный Богом,
Заклинаю прошлым, настоящим, Крепче спи, не всхлипывай спросонок, Не следи
за мной зрачком косящим, Ангел, олененок, соколенок.
19
Из камней Шумера, из пустыни Аравийской, из какого круга Памяти — в сиянии
гордыни Горло мне захлестываешь туго?
Я не знаю, где твоя держава, И не знаю, как сложить заклятье, Чтобы снова
потерять мне право На твое дыханье, руки, платье.
ность доходит вплоть до графологического сходства — вещи немаловажной.*
Говоря о биографии и личности, скажем, кинорежиссера Никиты Михалкова, едва
ли имело бы смысл много размышлять о личности его отца, тоже поэта, пускай и
детского. Векторы очевидно разные. Однако если бы речь зашла о кинорежиссере
Михалкове-Кончаловском, то возвращение к биографии и личности отца, вероятно, было бы более обоснованным. Вообще говоря, «родовитость», вне сомнения, задает
личности определенную векторную энергетику, и потому итог жизни далеко не всегда
есть наша самостная, «на пределе воли и самопреодоления», заслуга. Родовая
«пассионарность» устремляет нас к некоему «этическому» идеалу, который нам
предстоит расшифровывать ритмами своей собственной прозорливости и глупости, удачливости и растерянности. Мы способны и поднять вектор и понизить (унизить) его.
В случае с Тарковскими произошло счастливое размежевание с политикой, ее игом
и началось решительное покорствование «мировому хаосу» культуры в ее мистической
слитности с природным космизмом.
В обнимку с молодостью, второпях, Чурался я отцовского наследия И не приметил, как в моих стихах Свила гнездо Эсхилова трагедия...
Или:
Вы, жившие на свете до меня, Моя броня и кровная родня От Ллигьери до
Скиапарелли, Спасибо вам, вы хорошо горели...
Арсений привнес в свой род родство с мировой культурой как своей ежедневной
«капиллярной» актуальностью: кровная родня — поэты мирового племени. Свою
укорененность в роде Арсений дополнил укорененностью в культуре. Из интервью: «У
меня есть стихотворение, где я говорю, что мог бы оказаться в любой эпохе в любом
месте мира, стоит мне только захотеть. Путем понимания. Я, например, очень люблю
* Вот, кстати, какое впечатление от почерка Андрея Тарковского осталось у
писателя Георгия Владимова, получившего от режиссера письмо в апреле 1975 года:
«Не знаю, сохранилось ли мое письмо в семье Тарковских... Зато сохранился быстрый
его ответ — рукою, явно не привыкшей к машинке, прекрасным почерком живописца
или поэта, только не нашего века,— таким могло бы быть написано лермонтовское
"Как часто, пестрою толпою окружен...", когда б не отсутствие твердых знаков и
ятей...»
Какая верная интуиция пластической «архаики», уходящей в классический
поэтический русский век, в тютчевско-лермонтовские дали.
Кстати, графологическая артистичность Арсения Тарковского простиралась так
далеко, что он блестяще «подделывал» факсимиле знаменитых русских писателей от
Пушкина и Льва Толстого до Белого и Пастернака.
20
20
греческую драматургию, лирику, эпос. "Илиада" и "Одиссея" для меня святые
книги...»
Вот эту святость текстов, подобную святости природных метаморфоз, мы легко