обнаружим и в микрокосме Андрея Арсеньевича. Стихотворение Тютчева «Люблю
глаза твои, мой друг...» звучит в финале «Сталкера» в ситуации внезапной сакральной
развоплощенности от смыслов: безногая девочка-мутант, уже вошедшая в зону
прямого Апокалипсиса, только что передвигавшая рассеянно-ненапряженно стаканы и
20
чашки взглядом по столу, вдруг так же внезапно и спонтанно читает наизусть
тютчевские строфы о чувственном напряженьи, страсти... Слово каким-то странным
образом снова удерживает мир на кромке...
Но большей частью такими «сакральными» текстами становятся в фильмах
Тарковского стихи отца. Они пронзают плоть трех фильмов серебряными нитями.
Совершенно невозможно найти водораздел между «влияниями» отца на сына и
генетико-морфологическим наследованием, однако странность ситуации: отец —
здесь, рядом, под боком, пишет, творит, живет и в то же время его как раз и нет рядом, в доме, под боком, он есть некое таинственное присутствие-ускользанье,— странность
этой ситуации и могла дать сыну ту силу творческой тоски по отцу, которая делала его
внутренне крайне к отцовским флюидам внимательным. Сын, оторванный от отца, не
отталкивается от него, как это обычно бывает в «нормальной, бытовой» семье, где отец
слишком близок и оттого не таинствен и неизбежно деспотичен уже самим
постоянством своего верховного присутственного давления,— но влечется к нему, невольно мифологизируя его образ и именно тем самым постигая его целостно и в
самой сути. Ибо миф и есть самая суть.
Несомненно, что Андрей внимательнейше всматривался и вслушивался в образ
отца. А возможность эта была: Арсений не прерывал своих контактов с детьми от
первого брака, и взаимное общение, как ни странно, на всю жизнь осталось хотя
временами и трагедийно-напряженным, но неизменно взаимопонимающим. Вот как
описывает один из эпизодов такого общения Марина Тарковская: «Про приезд отца с
фронта Андрей рассказал в коротком эпизоде "Зеркала". Это было в начале октября
1943 года, за два месяца до папиного ранения. Сейчас я думаю, что папа приехал к нам
в Переделкино третьего октября, в день моего рождения. Вероятно, именно из-за дня
рождения мама стала мыть пол, и мы с Андреем были изгнаны на улицу, чтоб не
мешались. Мне мама велела наломать еловых веток и постелить их у порога — ноги
вытирать. Я осторожно ломала колючий лапник, но вдруг подняла голову и невдалеке, у зеленого сарайчика, увидела стройного человека в военной форме. Он смотрел в мою
сторону. Я никак не ожидала увидеть папу и не узнала его. Вдруг он крикнул:
"Марина!" — и тогда я к нему побежала. Бежал ли со мной Андрей, я не помню. В
сценарии "Зеркала" написано, что бежал: "Я бежал со всех
ног, потом в груди у меня что-то прорвалось, я споткнулся, чуть не упал..."*
И вот мы с папой идем домой. После первых радостных бестолковых минут
начались расспросы про нашу жизнь, про школу, про бабушку. А потом папа развязал
вещевой мешок и стал выкладывать из него гостинцы, приговаривая: "Это свиная
тушенка, она приехала из Америки, а это — солдатские сухари, мы их каждый день
едим в армии". Для нас это было невиданной роскошью, как раз в это время мама
изобрела новое блюдо — желудевые лепешки на рыбьем жире.
Потом папа рассказал, как у него украли по дороге немецкий кинжал — подарок
для Андрея... Ужасно обидно, ведь еще в Юрьевце Андрей получил от папы письмо с
обещанием привезти его. Но мы недолго горевали, а переключились на папин орден и
на погоны...
Все это время мама была рядом — это был и ее праздник. Но с лица у нее не
сходило выражение горькой и чуть насмешливой отстраненности — "да, это счастье, что Арсений приехал, дети радуются, ведь это их отец. Их отец, но не мой муж...".
Но вот папа стал собираться в Москву, и тут выяснилось, что он хочет взять меня с
собой. Одну, без Андрея. Это было ужасно. Почему мама не упросила его взять нас
обоих? Наверное, постеснялась, ведь ехал он к другой жене. А может быть, сочла, что
это хороший случай для Андрея проявить силу воли и сдержанность.
21
Слегка темнело, когда мы отправились на станцию. Папа нес меня на руках, Андрей, который пошел нас провожать, шел сзади. Через папино плечо мне было