видно, как морщится от слез его лицо, а ведь он никогда не плакал. Я тоже тихо плачу
оттого, что он остается...»
Подобно Тютчеву Арсению Тарковскому судьба предопределила лирические
раздвоенья — удел страстных и одновременно мягких, нежных сердцем натур.
Понятно, сколь немилосердно страдал Андрей от этой удаленности отца в иную
жизнь, в иной дом и быт. Брошенность вошла в него как драма не бытовая, но
экзистенциальная, как драма невозможности жить под одной крышей с любимым
существом, драма той близости внутренней, которая всегда остается внешней
отдаленностью. Тем более что отец был для мальчика существом иного порядка вещей.
Если Арсений писал: «В детстве меня потрясало то, что поэты — люди, а не существа
другого, высшего зообиологического вида»,— то можно и у Андрея предположить по-
* И далее: «...и из глаз моих хлынули слезы.
Все ближе и ближе я видел его глаза, его черные волосы, его очень худое лицо, его
офицерскую форму, его руки, которые обхватили нас. Он прижал нас к себе, и мы
плакали теперь все втроем, прижавшись как можно ближе друг к другу, и я только
чувствовал, как немеют мои пальцы — с такой силой я вцепился в его гимнастерку.
— Ты насовсем?.. Да?.. Насовсем?..— захлебываясь, бормотала сестра, а я только
крепко-крепко держался за отцовское плечо и не мог говорить.
Неожиданно отец оглянулся и выпрямился. В нескольких шагах от нас стояла мать.
Она смотрела на отца, и на лице ее было написано такое страдание и счастье, что я
невольно зажмурился».
22
добную же нормально-мистическую установку. Отец приходил в гости, поздравлял
с праздниками, дарил подарки, иногда сам приглашал в гости и все же был по
большому счету недосягаем, ибо тогда, когда хотелось к нему прижаться или задать
внезапный, из глубины клеток, вопрос — его не было рядом. А пойти к нему внезапно
было нельзя — стыдно было напрашиваться на внимание к тому, у кого есть другая
семья. Бог-отец был внутри и в то же время он был вдалеке.
И тем не менее Андрей, насколько нам известно, никогда не осуждал отца за
«уход». Изначально что-то было очень-очень сбалансированно-мудрое в его
отношении к своеобразию отца. С одной стороны, было, вероятно, чутье своего с ним
духовного сродства, а с другой: демиурга не судят.
О том, какова была мера благоговения к отцу у взрослого Андрея Тарковского, можно судить по одному из писем 1957 года (Андрею — 25 лет) в момент некоего
недоразумения-ссоры, когда отец вдруг обиделся на сына, вероятно, в связи с
денежной просьбой последнего. «Дорогой папа! Мне бесконечно стыдно перед тобой
за свое гнусное письмо. Да и не только перед тобой,— а и перед собственной совестью.
Прости меня, если можешь...
...Нет и не было, верно, сына, который бы любил тебя, то есть отца, больше, чем я.
(Если не считать фантазию Достоевского в виде Долгорукого.) Мне страшно обидно за
то, что наши отношения испачканы денежным вмешательством. Впредь этому не
бывать — или я не люблю тебя. Договорились.
Я всю жизнь любил тебя издалека и относился к тебе, как к человеку, рядом с
которым я чувствовал себя полноценным.
Это не бред и не фрейдизм. Но вот в чем я тебя упрекну — не сердись за слово
"упрекну" — ты всю жизнь считал меня ребенком, мальчишкой, а я втайне видел тебя
другом. То, что я (во-вторых) обращался к тебе, только когда мне было нужно,— это
печальное недоразумение. Если бы можно было, я бы не отходил от тебя ни на шаг.
22
Тогда ты не заметил бы, что я у тебя просил что-то и искал выгоды. Да мне и в голову
не пришло бы просить у кого-то еще! (Чувствую какую-то натянутость в последней
фразе — верно, она банальна и всегда (т. к. она традиционна) скрывает за собой
неискренность. Но не верь этому ощущению, то, что я пишу тебе — есть абсолютная
правда.)
Ты пишешь о своей заботе обо мне, как о денежной помощи,— неужели ты
настолько груб, что не понимаешь, что забота — это не всегда деньги? Я тебе
повторяю: если ты не поймешь, что я не допускаю (с сегодняшнего дня) в наши
отношения деньги, мы поссоримся и никогда не увидимся. Я никогда не был уверен в
твоем расположении ко мне, в дружеском расположении. Поэтому мне было (очень