работы над последним фильмом: «...Целый вечер мы слушали лопарские народные
напевы "Jojkar". Хотя пением это не назовешь. Это — пастушьи выкрики, оклики, напоминающие заклинания шаманов. В фильме мы их слышим каждый раз, когда в
воздухе чувствуется приближение чего-то угрожающего и необъяснимого. Мы
слышим этот зовущий, манящий женский голос перед "пророческими обмороками" почтальона Отто и самого Александра, а также перед его апокалипсисны-ми снами.
Я не знаю другого режиссера, который бы с такой тщательностью, чуткостью и
знанием человеческой психики использовал бы звуковые эффекты. Очень часто
говорится и пишется о том, какое особое внимание Тарковский уделял свету, освещению, и очень часто, к сожалению, упускается его совершенно уникальное
отношение к звуку. Андрей не раз указывал на то, что порой даже самые, на первый
взгляд, незначительные
300
звуки имеют сильнейшее воздействие на зрителя, равное визуальному. Дрожание
хрусталя, катящаяся по полу монетка, шелест бумаги, пронизывающий звук
электропилы, вязнущие в глине и сгнившей листве ноги, журчание воды...— все это
фиксируется и остается в памяти зрителя. "Иногда изображение следует за звуком и
играет второстепенную роль, а не наоборот. Звук — это нечто большее, чем только
иллюстрация происходящего на экране". Андрей любил экспериментировать: часто мы
занимались тем, что бросали на пол монетки, слушая разницу в звучании, или лили на
пол всевозможные жидкости — молоко, воду, кока-колу — и с радостью убеждались, что ничего в мире не звучит одинаково! "Учись слушать и слышать звуки: видишь, молоко имеет свой звук, вода — свой. Казалось бы, что естественнее? Но мы не
обращаем внимания. А в кино — это важно. Опять возьми ту же воду. Какая
неисчерпаемая гамма звуков. Музыка да и только. А горящий огонь: иногда это просто
симфония, а иногда одинокая японская флейта. Береза и сосна горят по-разному и
звучат по-разному. В звуке такая же большая разница, как и в цвете..." Я пишу это и
думаю, что ни один человек так многому меня не научил, как Андрей. И это касается
не только кино. Он научил меня по-новому видеть и слышать мир, открыл глаза на
самые простые и обычные явления, за которыми столько тайн...»
Воссоединение и прощание
зяв немедленно, со свойственной ей решительностью и темпераментом, дела
«горящего дома» в свои руки, Лариса Павловна установила контакты с онкологами, поговорила со шведским профессором, исследовавшим Андрея Арсеньевича, затем
связалась с Леоном Шварценбергом, мужем Марины Влади, имевшим репутацию
лучшего онколога Европы. Он посоветовал немедленно приезжать к нему в Париж и
начать лечение. Кшиштоф Занусси предоставил Тарковскому свою парижскую
квартиру. К 10 января больной уже прошел первый курс радио- и химиотерапии. Оба
они с Ларисой Павловной, неизбалованные вниманием на родине, были поражены
всеобщим участием к их горю. Марина Влади дарит два чека на сумму более двадцати
тысяч франков, на текущие расходы. Затем они переселяются из квартиры Занусси в
квартиру Влади. Франция дает им гражданство и обещает государственную квартиру, а
300
также оплату всего курса лечения. Причем все делается стремительно и как бы само
собой. Чувствуя себя в это первое время лечения чрезвычайно плохо, Тарковский не
успевает опомниться, как ему сообщают, что из Москвы прилетают Андрюша с Анной
Семеновной. 19 января он писал в дневнике (слово «Мартиролог» для этого последнего
года подходит уже в новых смыслах физических мучений): «Приехал Андрюша и А. С.
Анна С. совсем не изменилась — только ослабела, ко
301
нечно. Да и с дороги и от волнений устали. На улице бы я Андрюшу не узнал.
Очень вырос — 1 м 80 см. Это в 15-то лет! Хороший, милый, зубатый мальчик! Все это
из области чудес. <...> В прошлую субботу я писал (когда уже была достигнута
договоренность, видимо) письмо на имя посла, а ровно через неделю они уже здесь.
Невероятно...»
Конечно, невероятно, если вспомнить, что четырехлетние усилия ни к чему не
приводили. А сделано было все очень просто: профессор Леон Швар-ценберг написал
письмо Миттерану, президенту Франции, который отправил послание Михаилу