они были обречены на голодное существование), они, если случайно встречали на
улице Ольгу или Андрюшу, испуганно как от прокаженных убегали от них прочь, и
лишь два или три человека иногда звонили им или наносили короткие визиты. И если
бы не хлопоты и не помощь многих нам еще недавно неизвестных людей здесь, на
Западе, я не знаю, что бы с ними было. Я не могу понять этих людей, потому что с
многими из них мы часто обсуждали мое безвыходное положение. Ведь они знали, что
я в течение семнадцати лет оставался безработным, со всеми следствиями из этого; что
у меня не было никакой возможности реализовать мои идеи. И ведь были и те, кто
клялся мне в дружбе, а затем были сверх всякой меры счастливы, примкнув к
целенаправленной моей травле. Все эти застольные разговоры о свободе личности, творчестве и т. п.— не что иное, как лицемерная болтовня, столь характерная для
русского существа тотальная безответственность. Просто противно! Никто не написал
об этом лучше, чем Федор Михайлович Достоевский в своих "Бесах". Гениальный, пророческий роман.
Быть может, сегодня он еще актуальнее, чем в эпоху Федора Михайловича. Ни
один человек, знающий себе цену, не рискнет позволить бесконечно потешаться над
самим собой. Я никогда не раскаивался в своем решении. Никогда даже малейшее
303
сомнение не посетило меня. Я убежден, что друзей у меня (в том смысле, как понимаю
слово дружба) никогда не было*; и настоящей дружбы не может быть там, где нет
свободы. И если вообще кто-то и страдал от моего образа действий, то это были Лара и
я, наша семья и наши дети. С приездом же Андрюшки и Анны Семеновны у меня
полностью улетучилось то чувство, которое мы обычно называем ностальгией и
причина которого, очевидно, в моей тоске по любимым.
Я думаю, что именно те, кто громче всех кричит о свободе, меньше всего способны
страдать. Свобода означает ответственность, и поэтому многие ее боятся.
С Володей Максимовым и Славой Ростроповичем мы в Москве не были знакомы.
Однако когда они узнали о нашем безнадежном положении, они сразу среагировали и
начали нас поддерживать. Володя организовал нашу пресс-конференцию, вместе со
Славой поехал в Милан и активно мне помогал в не лучшее время моей жизни, не
говоря уже обо всех остальных хлопотах о нас. Ему удалось также с большими
усилиями, но все же переправить в Москву деньги для Анны Семеновны, что на тот
момент было главным делом. Сейчас я чувствую себя окруженным их вниманием, что
помогает не ощущать себя одиноким; еще есть люди, готовые в любой момент прийти
на помощь, что в моем нынешнем положении не является несущественным.
* Ср. определение дружбы, вложенное Тарковским в уста Глюка в сценарии
«Гофманиана»: «Друзья — это те, кто сможет ради тебя пожертвовать всем. И не ради
афиширования своих дружеских свойств, а втайне, так, чтобы никто и никогда не узнал
об этой жертве, сознание которой могло бы омрачить наше существование. Есть у вас
такие Друзья?»
304
304
Если бы от моих прежних "друзей" пришло письмо или телефонный звонок! — но, замечу между прочим, я уже ничего от них не жду. Здесь неожиданно объявился Р., позвонил нам. У него выставка в Париже. Неужели он действительно не может понять, что я не хочу иметь с ним ничего общего после того, как он пришел к нам в Москве с
Витей (обоих привел в наш дом Г., с которым я попросил Анну Семеновну не
общаться), чтобы востребовать назад свою картину, подаренную им мне пятнадцать
лет назад — будто бы для выставки,— и так ее потом не вернул. Помимо всего прочего
картина еще и называлась "Дар". Мне стыдно за него. Я вспоминаю, что когда-то он
был совершенно другим, но все это действительно было очень давно. Позднее он
изменился до неузнаваемости, становясь все мельче и ничтожнее.
И это так прискорбно! Но к черту их всех! Единственное стоящее — это жить в
ладу со своей совестью».
В марте произошло первое улучшение состояния Тарковского, и 15 марта впервые
вся семья отправилась гулять по Парижу. Был прекрасный весенний день, и они
пообедали в уличном ресторанчике.
Тарковский в это время и почти до самой смерти работает над новыми редакциями
своей книги «Запечатленное время».
Самочувствие его вскоре снова ухудшается, однако 11 апреля он переживает в
клинике в Париже очередное блаженное состояние «Присутствия Господа».
12 апреля он записывает: «...Если жизнь буквально по пятам следует за идеями, которые высказываешь, то тогда эти идеи больше не свои, они — только послания, которые получаешь и передаешь дальше. В этом смысле Пушкин прав, когда говорит, что каждый поэт, каждый подлинный художник — помимо своей воли пророк».
Величие анонимности истинного творца, передатчика «сакрального огня». В случае
с Тарковским — «сакрального времени».